Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь - Олег Львович Афанасьев

Когда вышли из ресторана, Волчок вдруг как-то странно замер, с серьезным лицом, словно прислушиваясь к себе, медленно расстегнул пальто, вынул из кармана пиджака пузыречек с таблетками, одну положил в рот. После этого покачался секунд тридцать, и отпустило.

— Что с тобой?

— Да ничего. Так, мелочи жизни.

Через несколько дней Вадим узнал, что Волчок лежит в больнице с обширным инфарктом.

* * *

Уже в июне пришел Волчок в субботу в полдень.

— По соседству мужик полдома купил, печку надо сделать. Сможешь завтра? Сорок рублей ему назначил. На чердак вылазить не придется — включимся в печку на той половине.

— Можно, — согласился Вадим.

Покончив с делом, Волчок протянул:

— Вот вчера накачался! У тебя там ничего нет?

— Никогда не держу, сам знаешь.

— Пошли хоть пива выпьем.

— Тебе нельзя.

— Брось ты, белка, строить целку… Пойдем!

Они поехали в город, засели на Зеленой горке. Волчка несло.

Пить он начал еще в палате. Их в ней лежало таких шестеро. Крепко на почве алкоголя подружились. Жаль, на сегодняшний день остался только Волчок да еще один, остальных уже нет. Он, Волчок, тоже умирал. С полминуты сердце не билось. Лежал, смотрел на часы, было абсолютно все равно, начнет оно вновь биться или нет… Сдерживать себя он теперь окончательно не может. Сел в автобус, который оказался экспрессом. Прет и прет без остановки. Он просит водителя: будь другом, я больной, мне здесь сойти надо. Тот высокомерное что-то. Пассажиры тоже вякают, что, мол, думать надо было. Ах вы, гады! Оглушил водителя кулаком по башке. Автобус пошел зигзагами, перелетел через трамвайное полотно на полосу встречного движения и там чудом не столкнулся с грузовиком… Потом в пивной заехал в зубы человеку — горе — сто пятьдесят килограммов, двадцать лет никто не бил…

Можно не сомневаться, что так оно и было. Одна сторона щеки у Волчка опухла — очнувшийся водитель автобуса стукнул монтировкой, раздробил десну, хирург чистил, но не проходит второй месяц. И средний палец правой руки гноился: зубы этой туши гнилыми и ядовитыми оказались.

Время от времени Волчок доставал пузырек с таблетками нитроглицерина, тут же поясняя, что в день употреблять допустимо не более одной, он же ими Закусывает. Вообще больше четырех килограммов подымать, выше трех ступенек шагать, жиры, острое, соленое и еще много нельзя, нельзя, Он потихоньку нарушает, но все пока идет нормально! Разрыв, который был в семь сантиметров длины, срастается, самочувствие бодрое…

Они до сумерек сидели за столиком кафе. Вадим страшно устал от вина.

— Все, Володя, невмоготу. Пошли по домам.

— Хорошо. Бери еще по стакану, и тогда будет все, — отвечал Волчок. — Знаешь, до чего домой неохота…

— Думать?

— Ага.

Вот тогда Вадим и простился с Волчком: «Через два месяца он умрет». Да, было много времени. О, сколько было времени! Поляна, Дон, сады и огороды, барышничание, газовые объекты… И вот его не стало. Жив еще человек. И мог бы жить сколько угодно. Но не хочет и через два месяца умрет.

На следующее утро вообще все-все сошлось.

Вадим приехал к Волчку на мотоцикле, переоделся у него в летней кухне, взяли в руки инструмент и уже выходили через калитку, как тетя Катя вернула Волчка.

В Красном городе улицы между проезжей частью и заборами засажены фруктовыми деревьями. Вадим ждал перед старой вишней. Ее когда-то срубили, а из довольно высокого пня во все стороны пошли молодые ветки и выросло новое дерево, кое-где начинали краснеть вишни. В руке у Вадима был тяжелый молоток с длинной, хорошо насаженной рукояткой. И вдруг он стал бить молотком по этим ветвям, и, длинные, молодые, они довольно легко отваливались от ствола и плавно ложились на землю. Не в силах остановиться, он бил и бил. Вот! Вот! Молодое и сильное обречено на преждевременную гибель, когда растет на старом прогнившем стволе.

Ни одной ветки не осталось на стволе, а он не мог остановиться и разнес толстенный ствол. Наконец все было разрушено, он стоял перед огромной зеленой кучей с серо-рыжим ярким центром.

Вышел Волчок. Обычный, что-то жующий. И вдруг увидел кучу, глаза его округлились в величайшем изумлении.

— Гля! Кто это сделал? Зачем?

Вадим почему-то не решился признаться.

— Не знаю.

Глянул на кучу, на Волчка, снова на кучу… Объяснить, конечно же, невозможно. Что-то дернулось в животе, дернулись плечи. К счастью, тетя Катя снова позвала сына, и Вадим затрясся от смеха. Странный это был смех, неудержимый, со слезами. Он перебежал на противоположную сторону улицы, спрятался в кустах. И лишь когда вышел и стал звать Волчок, кое-как справился, вытирая слезы, сказал Волчку:

— После вчерашнего вывернуло…

Потом они работали. Новый сосед Волчка оказался хлопотливым добряком, все до того прекрасно подготовившим — и кирпич лежал где надо, и раствор готов, — что Вадим велел Волчку сесть на табурет и не двигаться. И Волчок сел и начал было говорить, говорить. Но Вадим опять остервенился, работал с предельной четкостью и скоростью. И Волчок отодвинулся от быстро подымающейся печи, замолчал и смотрел, смотрел печальными глазами больного животного.

Кончили. Затопили. Радостный хозяин рассчитался с Вадимом и выставил бутылку водки. Пили он и Волчок, Вадим отказался под тем предлогом, что за рулем. Выпив, Волчок опять разговорился, стал хвалить Вадима.

— В стиле чемпиона, как и было обещано!

Когда вышли на улицу, Вадим отдал ему половину денег.

— Да не надо… За что?

— Бери. Детям что-нибудь подаришь.

— Ну спасибо.

И… он бы был не он, если б не соврал на прощанье:

— Мы еще поработаем. В сентябре должно зарубцеваться. К вам поступлю сначала рядовым, а может быть, и сразу мастером, в партии восстановлюсь…

— В какой еще партии? — изумился Вадим.

— В обыкновенной. Ты разве не знал? Ты многого про меня не знаешь, — очень довольный, сказал Волчок.

Вадим засмеялся, переоделся, сел на мотоцикл, дал газу и… хотел он того или нет, с души как камень свалился.

* * *

Почему все-таки Вадим разнес ни в чем ни повинное, начавшее плодоносить дерево?

С ним было так.

После того как он решил бросить пить, сразу появилось много времени. Правда, без нервного подъема, который дает алкоголь, очень уставал после рабочего Дня. Но постепенно вошел в норму и, конечно, же набросился на толстые журналы, на новейшие книги. О, боже! Как персонаж Ильфа и Петрова, он только и мог бормотать: «Все те же сны… Ах, все те же сны!» Интересно было. Иногда вопросы ставились прямо и серьезно,