Смятый лепесток - De ojos verdes

бывает. Чуть не сдох, изнывая, зубы почти крошил, так сводило от мысли о…том, что я могу касаться, целовать, любить… Клянусь, Аль. Клянусь. Как одержимый…

Припечатывает очередным поцелуем. Теперь в нем голод, жажда, мольба… И я поддаюсь, позволяя шершавому языку прорвать оборону, слиться с моим, вновь взорвать нервные окончания остротой этих действий. Боже, как же это восхитительно в своей пронзительности…

– Я же говорю, это всего лишь зависимость, родившаяся вследствие синдрома… – успеваю выдохнуть, когда переводим дыхание.

Его взгляд становится насмешливым и снисходительным, что довольно странно, но внезапно застывает в районе моей груди. Прослеживаю за ним и с досадой вижу, как безбожно разъехались полы халата.

– Это твой последний аргумент? – почти бесшумно сглатывает и тянется к обнаженной коже.

– Нет! – шикаю, успев просунуть ладонь между нами и прикрыться. – Мия может зайти в любую минуту! Прекрати!

– Я закрою дверь, – мотает головой.

– Она не закрывается!

– А где закрывается?

– На кухне, – отвечаю на автомате и тут же расширяю глаза от ужаса, поняв, что проболталась.

Хотя, что бы его остановило в эту минуту, когда взор горит такой похотью?..

– Господи! – пугаюсь, по мановению палочки оказавшись на его руках.

С похвальной целеустремленностью и скоростью мы оказываемся на озвученной кухне. Дима подкидывает меня чуть выше, придержав снизу согнутой в колене ногой, после чего слышу щелчок.

И понимаю, что это конец.

Или начало.

Не прерывая зрительного контакта, который грозился вылиться в яркую вспышку и что-нибудь да поджечь, – и мне даже немного страшно, хоть в целом и упоительно, – приближаемся к гарнитуру.

– Ты очень серьезная, малыш. Скажешь, почему?

По-моему, с ним разговаривают исключительно мои ресницы. Хлоп-хлоп.

В этом неравном бою за сохранение крупиц целомудрия падшей женщины, то бишь, меня, халат потерпел сокрушительное поражение, соскользнув на пол. Причем, махровый предатель капитулировал самостоятельно, его никто не стягивал. Раздавшийся в тот самый момент, как Дима посадил меня на столешницу, шлепок от соприкосновения голой попы к поверхности был тихим, но звучным и почему-то вмиг оглушил, отчего я неимоверно смутилась.

Похоже, он даже не обратил на это внимания, пытливо вглядываясь в меня. Что-то там в глубине его омутов было неспокойным.

– Аль… – дрогнул в напряжении голос. – Тогда ночью…ты хотя бы на секунду, хотя бы раз…вспомнила…как я…тебя…насиловал?..

Выпускает, вперившись ладонями в стол по обе стороны от моих бедер. И буравит в ожидании ответа.

Непроизвольно распахиваю веки шире.

Меня пусть и скручивает болью от этого вопроса, но и изумляет одновременно очевидная вещь. Не вспомнила! Потом, когда думала, анализировала, постоянно возвращалась в исходный пункт этой истории… Но в тот момент, когда целовал, брал нежно, страстно…нет!

Как в замедленной съемке, отрицательно качаю головой.

Зачем он напомнил?!

Падает лбом на мой лоб, вынуждая прислониться макушкой к шкафчику. Этот жест такой…трогательный, что внутри всё хаотично пляшет, превращаясь в нераспутываемый клубок. Какие-то непосильные мне качели, Боже.

– А я помнил…но потом забыл… – признается проникновенно.

Так, что ноют даже кости от пропитанного раскаянием шепота. Искреннего. Надрывного. Запредельного.

Я просто не могу не утешить. Беру его лицо в руки и прошу:

– Ты мучаешь нас обоих, не надо.

– Это же никогда не пройдет? Дыра не затянется, событие не сотрется.

– Если будешь постоянно об этом говорить, конечно, не затянется.

Тяжелой протяжный вздох. Минутное молчание.

– Аль…верь мне только, пожалуйста. Я тебя люблю. Впервые в жизни подписываюсь под каждой буквой.

Киваю. Не могу на это реагировать иначе.

Понимает. Усмехается печально.

– Не веришь. Какие-то дурацкие диагнозы припоминаешь…

– Не дурацкие. Всё так и есть. Это сродни психическому расстройству…

Взгляд Димы становится жестче.

Отстраняется, сузив глаза, и…снимает майку, являя миру свое натренированное и лишенное каких-либо изъянов тело. Я бесстыдно прохожусь по многочисленным изгибам визуально, получая колоссальное эстетическое удовольствие. Впервые позволяю себе рассмотреть его так тщательно и вблизи…

– А теперь слушай меня внимательно, бриллиантовая ты моя…

Резким движением разводит мои ноги в стороны, вклиниваясь между них, рождая что-то необузданное, новое, неопознанное. Этот контраст между решительными движениями и твердым невозмутимым тоном сводит с ума, заставляя таять.

– Я целую неделю давал тебе возможность поразмыслить, вникнуть, сделать выводы. Сам перелопатил кучу литературы, чтобы сообразить, что за гадость ты мне приписываешь вместо того, чтобы поверить в мои чувства. Так вот, – горячие пальцы волнуют, начав путешествие от плеч и двигаясь дразняще кропотливо к ключицам, – нет такого синдрома в природе. Нет. Его не существует как психического расстройства, это лишь состояние, когда жертва испытывает симпатию к агрессору. А теперь вспомни и скажи, ты симпатизировала мне, когда я тебя украл, запер и насиловал?

Как сложно сосредоточиться, когда такой мужчина замирает на твоей ложбинке…

– Н-нет. Вообще.

– Это раз, – возобновляет свои действия, вынуждая затаить дыхание, когда ладони примеряются с упругими полушариями, и по моим ощущениям – это просто идеальное сочетание, – в медицинской литературе я не нашел доказательной базы или диагностических критериев стокгольмского синдрома. Это два.

Какой к черту счетчик в такой момент?!

Боги благосклонны ко мне, ибо Диме приходится прерваться. Потому что рот его в следующее мгновение занят изучением тугой вершинки. Простреливает жгучей нитью удовольствия, я немею от этих ощущений. Он играется с чересчур чувствительными сосками, то терзая пальцами, то вбирая в себя.

И я почти разочарованно хныкаю, когда всё прекращается.

– Не существует шкалы идентификации. И в девяносто пяти процентах случаев исследователи не фиксировали этого синдрома. Люди не испытывали ничего подобного к своим мучителям. А остальные пять – не до конца изученные явления. Есть конкретные истории с террористическими захватами, когда сведения по стокгольмскому синдрому внедрялись в операции по освобождению заложников. И эти истории – капля в море, да и только для полицейских. Это три.

Хмурюсь, силясь сосредоточиться хоть на чем-то, кроме сенсуальных пыток. Но это практически нереально, учитывая, что бесстыжие ладони, выписывают круги по тонкой коже внутренней стороны бедер, успевая между словами осыпать грудь и живот мелкими поцелуями.

– Ты только вдумайся, малыш, – во что вдуматься, когда он задевает самое сокровенное, заставляя захлебнуться переизбытком мощных ответных реакций, а потом добивает, скользнув пальцем в лоно мучительно медленно, – какая это сомнительная патология… Это даже не расстройство. Стокгольмский синдром не включен ни в одну классификацию психических заболеваний. Это четыре.

Какая мне разница, что и куда включено, когда во мне двигается…ГосподиБожеМой…уже два пальца?!

Поджимаю губы и растворяюсь в мерном покачивании, дыша через раз, стиснув зубы от адски выматывающего, но сладкого предвкушения.

– Так вот, по сути, – продолжает издеваться мой личный змей-искуситель, – это вообще не патология. А нормальная реакция человека на сильно травмирующее