Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

Я представила, как одна из них спрашивает:

– Она что?..

– Должно быть, – отвечает другая. – Я слышала, прежде чем стать знаменитой, она частенько занималась этим в Берлине.

Ударившись бедрами об Анну Мэй, я поцеловала ее в алые губы.

Компания в «кружке шитья» была восхитительная.

Премьера «Шанхайского экспресса» состоялась в феврале 1932 года. Это был огромный успех, картина принесла больше денег, чем все мои предыдущие фильмы, и предотвратила банкротство «Парамаунт». Она также была номинирована на пять премий Киноакадемии, но не за мою работу. Не наградили меня и за «Марокко», как и фон Штернберга, который заметил:

– Мы все равно фрицы. Не имеет значения, что благодаря нам студия платит по счетам.

И студия знала это. Решившись развеять осадок, оставшийся от невпечатляющей выручки, которую собрал фильм «Обесчещенная», «Парамаунт» обклеила всю страну афишами «Шанхайского экспресса», обещая возвращение нелепо гламурной Дитрих. Во время предпросмотров я кривилась от своей игры – моя манера томно растягивать слова, мои трепещущие ресницы, так же как роскошный гардероб, были предметом разговоров по всей стране. Любители кино цитировали мои реплики. Никто не задавался вопросом, как Шанхайская Лилия могла поместиться со всем своим багажом, в компании с Хуэй Фэй и ее граммофоном в тесном купе поезда. Никого это не заботило. Картина была классическим примером эскапизма, сработанным фон Штернбергом, с обилием подробностей: фантастический Китай, где локомотив изрыгает пар, как дракон, а ни на что не похожие пассажиры заброшены в неудобоваримый котел страстей и интриг.

В Германии нацисты пикетировали кинотеатры. По соглашению с «Парамаунт» студия «УФА» показывала мои фильмы, но «Обесчещенная» задела за живое своим обличением войны. Прислужник гитлеровской пропаганды Геббельс так ненавидел эту картину, что призывал наложить на меня партийный запрет, объявив непатриотичной за исполнение ролей вырожденцев, а следовательно – не-германцев.

– «Если Марлен Дитрих так заботится о своей стране, – читала вслух Герда отзывы в нацистской прессе, присланные Руди, – почему отказывается жить здесь? Почему она берет американские доллары, когда столько немцев страдают? Она чужая. Если бы она была для нас своей, то поддерживала бы Гитлера и наши устремления». – Герда фыркнула. – Он не просто пишет ужасно, в его словах вообще нет смысла. Американские доллары против обесцененной марки? В чем здесь вопрос? Ты, наверное, поступаешь правильно, раз они так тебя ненавидят.

Я попыталась засмеяться, но не находила это забавным. Закурив сигарету, я подошла к окну гостиной. Мой полностью меблированный особняк в Беверли-Хиллз был настолько роскошен, что больше и пожелать нечего, – пантеон моего элитного статуса с двенадцатью просторными комнатами и зарослями эвкалиптов и бугенвиллей у ворот. Мне этот дом казался холодным и неприветливым, как декорации в ожидании начала съемок. Снаружи, в саду у вольера, который купил фон Штернберг, чтобы отпраздновать наш успех, Хайдеде с горничной кормила птиц, насыпая зерно в клетки, и я подумала: как ее отец с голубями на крыше.

Не оглядываясь через плечо на Герду, которая была занята делами за столом, я сказала:

– Вчера мне на студию звонил Руди. «УФА» сотрудничает с нацистами, и «Шанхайский экспресс» сняли с проката. Начальство предложило ему более высокую должность, но он считает, это предложение исходит от Геббельса и цель его – сделать нас обязанными партии.

Герда перестала шуршать бумагами:

– Как он намерен поступить?

– Я сказала, что ему нужно уезжать. Он ответил, что будет иметь это в виду, но пока может, останется в Европе. – Я повернулась к Герде. – Я попросила, чтобы для него организовали перевод. Шульберг передо мной в долгу, я приношу студии столько денег, и у «Парамаунт» есть филиал в Париже. Шульберг обещал подумать, что можно сделать. И еще он сказал, что Руди может приехать сюда с визитом: пришло время нам сфотографироваться вместе, всей семьей. Он, но не Тамара. Студия не сделает для нее визу. – Я сердито выпустила дым. – Лицемеры.

– Что ж, если Руди переведут в Париж, они с Тамарой будут там в достаточной безопасности. – Герда встретилась со мной глазами. – У тебя обеспокоенный вид. Он сказал что-нибудь еще?

– Только обычное, – поморщилась я, и меня охватило тяжелое чувство. – Гитлер визжит по радио и набирает каждый день все больше популярности. Руди считает, что он выиграет следующие выборы в рейхстаг. Последние он проиграл, но этот дурак Гинденбург теперь идет на уступки партии. Руди говорит, многие думают, что если Гитлер победит, то начнет новую войну.

Герда притихла. Она выказывала одну лишь благодарность за мою помощь, отставив в сторону журналистскую карьеру, чтобы заниматься моей перепиской и образованием Хайдеде. Она разбиралась с невероятным количеством писем от поклонников, которые передавала студия, и подготавливала мои глянцевые рекламные снимки с автографами для моих почитателей в разбросанных по всей стране городках, о существовании которых я слыхом не слыхивала. Но я знала: Герда остается чуткой ко всему, что происходит за границей. Наш кружок экспатриантов ширился, и тогда, когда у меня не хватало времени на общение, этим занималась Герда. Несколько вечеров в неделю Герда проводила на встречах с коллегами-журналистами, которых занесло в Калифорнию. Все они были потрепанные жизнью и без гроша в кармане.

Помолчав, она сказала:

– Я тоже думаю, что он выиграет. Он жаждет власти любым путем, легальным или нет.

– Ты считаешь, он начнет войну?

Это становилось моим самым неотвязным страхом: маленький австриец со своими нелепыми усами снова вынуждает Германию ввязаться в вооруженный конфликт.

Герда пожала плечами:

– Многие из тех, с кем я общалась, думают так же, как Руди. Они говорят, признаки этого очевидны: он взвинчивает патриотическую истерию, чтобы подготовить страну к войне.

– Боже правый, не могу себе этого представить. После всего, что было.

– Я тоже не могу. Может, он не победит на выборах, – сказала Герда, но уверенности в ее голосе не чувствовалось. – Надо ли мне готовиться к приезду Руди?

– Да.

Я снова повернулась к окну. Хайдеде хлопала в ладоши, заставляя попугаев вскрикивать.

– Позвоню ему на следующей неделе, – сказала я. – К тому времени буду знать, состоится ли перевод в Париж.

Руди приехал с двумя дорожными сундуками, набитыми медвежатами и книгами на немецком для Хайдеде. Он был одет с иголочки и улыбался, как будто не провел последние двенадцать дней в путешествии. Я была так рада видеть его, что настояла на небольшом отпуске. Фон Штернберг не пришел от этого в восторг. Ему не терпелось начать работу над новым сценарием. Он сказал, что Шульберг хотел подумать над ролью матери для меня, если мы сами подготовим что-нибудь стоящее, так как студийные писаки ничего интересного не предложили. Я попросила отсрочки у фон Штернберга, сославшись на необходимость провести какое-то время с Руди и Хайдеде, что побудило его присоединиться к нашим поездкам по окрестностям и в Монтерей. Из-за тягостного присутствия фон Штернберга я не расспрашивала Руди о ситуации в Германии, так как одно упоминание о Гитлере могло привести режиссера в неистовство. Но я дала знать Руди, что для него есть работа в Париже и Герда при помощи посредников со студии устроит переезд туда Тамары и прекращение аренды квартиры на Кайзераллее.