Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

– Шульбергу это не понравится, но что он сможет сделать? Не будет же он вечно держать вас вдали от ребенка.

– Скажите ему, я предприму все возможное, чтобы пресса о ней не узнала, – попросила я, вдруг испугавшись, что ставлю под угрозу свой контракт. – У нее есть гувернантка, и она будет учиться на дому. Возможно, после этой картины мы сможем снять другую, где я сыграю мать, чтобы подготовить публику. Мне только что исполнилось тридцать. Я не могу вечно играть девушек из кабаре.

– Посмотрим, – ответил фон Штернберг.

Пока мы переплывали океан, меня не оставляло беспокойство: действительно ли режиссер согласился или посчитал меня безответственной и дерзкой. К моменту прибытия в Нью-Йорк я приготовилась выдержать атаку – оделась в модные европейские вещи, надеясь отвлечь репортеров. Герда и Хайдеде сошли на берег первыми и на личном автомобиле отправились в отель «Амбассадор». Я появилась часом позже вместе со своим огромным багажом. Фотографы сверкали вспышками камер мне в лицо, взяли в осаду и засыпали вопросами о поездке, но, к моему облегчению, никто не спросил ни о муже, ни о ребенке.

– Не думайте, что они забыли, – отчитывал меня фон Штернберг, когда мы прибыли в Беверли-Хиллз. – Вы могли сбить их с толку, поводив перед их носом приманкой от-кутюр, но кто-нибудь все равно заметит ребенка, который заходит сюда и выходит, тут все откроется.

– Тогда я скажу правду. Хайдеде сейчас не может находиться в Германии.

– Едва ли тут дело в правде. Любящая мать, которая беспокоится о своем чаде, всегда может быть явлена публике в приятном свете, но вот пущенный побоку муж? Не так уж легко.

Фон Штернберг как в воду глядел. Прошло всего несколько дней, и «Лос-Анджелес таймс» опубликовала на первой полосе фотографию, как мы с Хайдеде совершаем покупки в Берлине, их слила «УФА» – компаньон и соперница «Парамаунт», которая рассчитывала через публикацию неблагоприятной для меня информации подпортить мой виртуозно построенный для Америки имидж.

«Парамаунт» мигом взялась за дело, как и говорил фон Штернберг, и начала прясть из соломы золотые нити[57]. Под присмотром моего режиссера была сделана серия студийных фотоснимков меня с Хайдеде в одинаковых бархатных костюмах. Это видимое свидетельство нашего воссоединения оказалось непреодолимым для мельницы сплетен, и даже сама Луэлла Парсонс встала на мою защиту. Однако мой секрет был раскрыт. У Марлен Дитрих есть муж. Студия была вынуждена заявить об этом, чтобы мою дочь не посчитали незаконнорожденной. Он работает в Берлине под покровительством «Парамаунт», но студия надеется вскоре обеспечить его работой в Америке.

Тем временем Хайдеде училась под руководством Герды, которая одновременно исполняла и роль моего секретаря. Я вернулась к работе.

В узком черном платье, в шляпке с вуалью и эгреткой с пером белой цапли у шеи или в шапочке и горжетке из перьев ворона, соблазнительно вьющихся около ее левой щеки, Шанхайская Лилия случайно сталкивается с британским офицером. Он ее неугасшая страсть. Встреча происходит в поезде, петляющем змеей по разорванному войной Китаю.

«Понадобилось больше одного мужчины, чтобы изменить мое имя на Шанхайскую Лилию», – мурлычет она, но ее мужчина – он. Уступка садисту – лидеру повстанцев-коммунистов, на которую она идет ради спасения жизни любимого, возвращает ее, прошедшую полный круг, в объятия офицера.

Моего возлюбленного играл Клайв Брук – воплощение британского стоицизма, выточенного в линии подбородка. Уже утвердившийся в своих правах, он не испытывал проблем с авторитарным стилем фон Штернберга или его установкой на то, что все вертится вокруг меня. Клайв понимал: мое имя – на вершине спроса – и был достаточно уверен в себе, чтобы принимать это спокойно. Но я не находила его даже близко таким привлекательным, как Гэри. А как иначе? Он мог произносить свои реплики и знал, когда уйти в тень, и это, как говорил фон Штернберг, было все, что нам от него нужно.

К моему удовольствию, «Шанхайский экспресс» воссоединил меня с Анной Мэй Вонг. Она вернулась в Лос-Анджелес, и фон Штернберг отобрал ее на роль Хуэй Фэй, компаньонки Лилии в грехе. Снова общаться с Анной – это была радость. Не перед камерой мы смеялись над глупым сюжетом и сплетничали в моей гримерной. Анна Мэй рассказала, что наша третья «городская сестричка» Лени Рифеншталь продолжает играть в альпийских эпосах Франка и водит дружбу с влиятельными нацистами.

– После того как от нее к тебе уплыла роль в «Голубом ангеле», она решила, что хочет быть режиссером и снимать собственные фильмы, – сказала Анна, саркастически округлив глаза. – Она сблизилась с Геббельсом. Может быть, еще и спит с ним. Лени всегда знала, как к кому подступиться.

– Она об этом пожалеет, – поморщилась я. – То, что творится в Берлине, ужасно.

– Да, слышала, ты навела шороху, когда пошла с дочкой за покупками в еврейские магазины, – шаловливо улыбнулась мне Анна. – Ну скажи, развлекалась с фиалками, пока была там?

Я закурила:

– Как я могла? Пресса таскалась за мной повсюду.

Она провела рукой с длинными ногтями по моему бедру:

– В Голливуде тоже любят фиалок, хотя здесь их называют «кружком шитья». Я могу тебя представить. Это более распространено, чем ты думаешь. Известно, что Луиза Брукс и сама Гарбо не чуждаются этого. В отличие от сосущих мужчин, на нас закрывают глаза, если, конечно, мы не слишком светимся.

– Ты второй раз упомянула Гарбо, – сказала я. – Почему ты так уверена? Ее никто не видит. Насколько мне известно, она никогда не покидает свой дом, кроме как для поездок на студию.

– Знаю, потому что у нее есть любовница. Ты разве не понимаешь, что этот образ недотроги создан специально для прессы? Она действительно хочет остаться одна, чтобы делать то, что ей нравится.

Я поразмыслила об этом. Мой роман с Гэри выдохся. Он звонил мне, чтобы назначить рандеву, но я услышала на заднем плане декламирующий что-то голос Лупе и решила: не хочу рисковать столкнуться с ее безумием, особенно теперь, когда со мной Хайдеде. И хотя в мою жизнь снова вошла Герда, пусть и в платоническом смысле, но мне не хватало близости с женщинами. Я никогда не ощущала, что должна быть идеальной в отношениях со своим полом; это было проще, менее чревато напрасными ожиданиями.

Позвонили в дверь.

– Десять минут, мисс Дитрих.

Воткнув сигарету в пепельницу, я сказала:

– Почему бы нет? Могу я немного поразвлечься?

– Когда тебя увидит наш кружок, – замурлыкала Анна, – ты больше чем развлечешься, Liebchen.

В белом галстуке, с зализанными назад волосами и с моноклем, я танцевала танго с Анной Мэй перед леди в клубе, расположенном в каком-то темном переулке. Пока мы вращались в своем балете соблазнения, женщины стали наклоняться друг к другу и перешептываться.