Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

Мне хотелось чувствовать себя польщенной. Германия не забыла меня. Но я впервые поняла, что, возможно, никогда не смогу вернуться и жить в своей стране. Здесь я была слишком заметна и не имела мускулов американской киностудии для защиты. Стать знаменитой – это была цель моих стремлений, но реальность произошедшего не наполняла меня радостью так, как мне рисовалось в воображении. Я обнаружила, что слава может сглодать без остатка целые куски моей жизни и я никогда не смогу восстановить их.

И Берлин был уже не тот. Нацисты налепили на дома свастику и маршировали по бульварам, как делали это и раньше, только теперь во все возраставших количествах. Меня тошнило от одного вида их коричневых рубашек и топота сапог. А когда я услышала, как люди приветствуют их возгласами «Хайль Гитлер!», в ушах у меня зазвучали предостережения Руди. Зараза, которую я учуяла много лет назад, начала распространяться, как раковая опухоль.

И все же, хотя атмосфера была напряженная, как мог Гитлер превратиться из преходящей стадии в хроническую болезнь? Он не боролся с нашим характером. Мы были слишком практичны. Агрессивная поза всего лишь выдавала в нем мелкого тирана, вымещающего свои обиды на спинах всех и каждого.

Больше всего доставалось евреям. Кварталы, где они жили, громили. Я видела шокирующие свидетельства ненависти в больших универмагах сети «Вертхайм» на Лейпцигерплац и в «Кауфхаус дес Вестенс» на Виттенбергплац – разбитые витрины, на фасадах краской написаны оскорбления вроде Judenschwein[56]. Вопреки всему я взяла с собой Хайдеде и Тамару, мы отправились туда за покупками, и под объективами фотокамер я накупила столько, сколько смогла. Однако эти солидные магазины – одни из наиболее изысканных во всем Берлине – стояли теперь полупустые, на прилавках хоть шаром покати, продавцы – явно на грани отчаяния.

Потом мне позвонил фон Штернберг. «Марокко» стал самой успешной картиной года в разгар Великой депрессии, завоевав главные награды Академии в четырех номинациях, включая одну его – в качестве режиссера – и мою – как лучшей актрисы. Не успела я освоиться с этой невероятной новостью, он продолжил, сказав, что на волне успеха «Марокко» студия выпустила в прокат «Голубого ангела». Этот фильм тоже принес значительную прибыль, упрочив мой имидж соблазнительницы.

– «Обесчещенная», может, и не окупится, – предположил фон Штернберг, – но даже Гарбо была вынуждена обратить внимание. Один журналист спросил ее, что она думает о вас, и вы знаете, что ответила эта шведская стерва? «Марлен Дитрих? А кто она?» – Фон Штернберг продолжал трещать, не давая мне ни малейшей возможности вставить хоть слово. – У меня для вас новая картина о падшей женщине в китайском поезде. Гранд-отель на колесах. Мне нужно, чтобы вы вернулись как можно скорее. Шульберг в восторге. Он приглашает британца Клайва Брука на роль вашего любовника.

– Но на студии мне сказали, что я свободна до апреля! – воскликнула я. – Я только что приехала.

– Вы в графике на подгонку костюмов. Приезжайте. И не толстейте. – Он повесил трубку.

Я знала, что, как только вернусь, сразу попаду в кабалу к студии, съемки будут весь день и часто до глубокой ночи. Как будет чувствовать себя Хайдеде в американской школе для детей знаменитостей, перевезенная туда из дома в арендованной машине, если еще «Парамаунт» позволит ей остаться со мной?

Ответ на вопрос пришел неожиданно. Вернувшись домой после очередной экспедиции за покупками с Тамарой и Хайдеде, мы вошли в квартиру, нагруженные пакетами и коробками, и обнаружили, что меня поджидает мое прошлое. Я замерла на месте, уронив шляпные коробки к ногам.

– Это… этого не может быть, – сказала я.

Руди хохотнул:

– Она позвонила мне на студию. Не представляю, как она нашла меня.

– Я ведь журналист, помнишь? – сказала Герда. – Или была. Сейчас безработная.

Я обняла ее, настолько ошеломленная неожиданностью, что расплакалась.

– О нет, – прошептала Герда. – Не надо. Я этого не вынесу.

За кофе она рассказала, что ее отпустили с работы в Мюнхене.

– Это мягко говоря. На самом деле меня уволили. Мой редактор уехал в отпуск, и я написала заметку – свое мнение о Гитлере. – Она поморщилась. – Они все горлопаны, преступники и головорезы. Заместитель редактора согласился со мной, и мы опубликовали заметку в воскресном выпуске. Когда наш начальник вернулся, он пришел в ярость. Оказалось, он вообще не был в отпуске, а поехал на одно из их сборищ! Нас обоих вышиб без рекомендаций. Сказал, была бы его воля, мы никогда бы больше не работали в Германии.

– Ох, Герда!

Я взяла ее руку в свою. Моя подруга выглядела все так же в своей неряшливой юбке и старомодной английской блузке, но похудела, щеки запали, глаза не блестели. А когда Тамара поставила на стол тарелку с пирожными, Герда набросилась на них, как бродяжка.

– Что ты собираешься делать? – спросила я.

– Не знаю. Убраться отсюда как можно скорее. – И она посмотрела на меня своим саркастическим взглядом. – Это то, что нам всем нужно делать, пока Гитлер не сожрал всех заживо. – Ее веселье угасло, и она натужно улыбнулась. – Только у меня нет денег. Но хватит обо мне. Расскажи, как ты. Я видела «Голубого ангела». Марлен, ты была восхитительна! Помнишь, как я заставляла тебя заучивать и читать вслух Шекспира? Кто мог подумать, что вместо этого ты будешь сидеть на бочке в нижнем белье?

Я рассмеялась, но не выпустила ее руку:

– Позволь помочь тебе.

Ее рука задрожала в моей, но Герда ответила:

– Нет, я пришла сюда не за благотворительностью. Я хотела увидеть тебя и… Что мне еще оставалось?

– Я не шучу. Ты мне так помогла. Скажи, куда ты хочешь поехать. Я настаиваю.

Герда отвела глаза. Она ненавидела слезы, но была угрожающе близка к ним.

– Не знаю. Может быть, в Париж? Там, должно быть, нужны женщины-журналисты без малейшего понятия о моде. Я больше не знаю, где мой дом.

Я обняла ее и позволила расплакаться у себя на плече. Вошла Хайдеде и остановилась, глядя на нас. Посмотрев на нее поверх плеча Герды, я поняла, что нужно делать.

Я села на корабль со своей угрюмой дочерью, сердитой на меня за то, что я разлучаю ее с Руди, бабушкой и Тамарой. Она назло мне липла к Герде, которую я наняла в качестве гувернантки. К моему удивлению, у Герды обнаружился дар унимать мою дочь, когда та начинала капризничать. И вновь, как и с Тамарой, мне пришлось вынудить своего ребенка переносить привязанности на другую женщину вместо меня. Иначе было невозможно. В Америке мне нужен был кто-то, кому я могла доверять, чтобы присматривать за Хайдеде.

Как только Герда приняла мое предложение, я по телефону сообщила фон Штернбергу о своем решении. Последовала долгая пауза, в продолжение которой я не дышала, потом он ответил: