Другая музыка нужна - Антал Гидаш

тряхнул головой. Волосы его, точно черные пряди дыма от разгорающегося костра, разбежались множеством черных колец. Он пригладил их — вернее, пробежался пальцами по волосам, словно в каждом беспокойном завитке была какая-нибудь песня и он выбирал: какую бы спеть? Мартона знали все: уж коли войдет в раж, так без перерыва хоть до утра будет петь одну песню за другой, ни разу не повторится. «Сколько ты песен знаешь?» — спрашивали его, когда он запевал уже сотую. «Не считал!» — тихо отвечал Мартон и задумывался. Ибо у песен было свое чередование: после грустной — веселая, после игривой — боевая, после томительной — задорная.

Мужчины, женщины, молодые и старые, и в комнате и в темном зрительном зале за окном затаив дыхание ждали: что же будет?

Мартон поднял указательный палец правой руки, а головой медленно и печально отбивал такт:

Ко всему утроба бедняка привыкла:

На обед — картошка, а на ужин — тыква.

В комнате все стали тихонько подпевать, а он, довольно улыбаясь, подбодрял их. Потом — так требовала его дирижерская роль — оборвал подпевающих движением одного пальца и подал знак: он будет петь один.

Это я, куншагский парень,

И никто мне не судья,

И ни куны, и ни ясы[27],

И ни сегедский судья.

Мальчик огляделся и взмахнул руками так, будто рывком желая привлечь к себе всех жителей дома.

— Вместе! — крикнул он, и зазвучал бетярский чардаш.

Ничего не крал я, кроме

Дебреценского коня,

Но закован я в оковы,

Стонет милая моя.

Тибор повел танцевать младшую девочку Мартонфи. Мартон не танцевал, а только ухарски тряс головой, и в одном этом движении было больше от лихой пляски, чем в танце Тибора. Быть может, чугунная бомба приплясывает так перед тем, как взорваться.

Грянула другая песня — удалой марш повстанцев Ракоци. Его пели все, и никто не думал, быть может, и не знал, что мелодию марша сочинил какой-то украинец, участник восстания. А впрочем, что ж тут такого: бедняк бедняку повсюду брат — так уж оно повелось.

— А теперь!.. — воскликнул Мартон и указательным пальцем правой руки пригрозил то ли небу, то ли еще неизвестно чему или кому.

Шубы нет меховой,

Черепиц надо мной

Нету!

Под моей головой

Только камень сырой

Ночью.

Грязь с моих одеял

Добела отстирал

Ливень.

Но сулят за меня,

Кошельками звеня,

Тыщу!

Настоящий бетяр

Не достанется вам

Даром!

Он взглянул на Тибора, на Петера, потом окинул взглядом всех. «Здорово?» — спросили глаза Мартона, и он так стукнул кулаком по столу, что керосиновая лампа зашипела и прянула бы даже в сторону с испуга, если бы не ее парализованные железные ножки. Мартон сел за стол, пробежал пальцами по его краю, словно по клавишам рояля. Шипящую керосиновую лампу пришлось отставить. Еще, не дай бог, свалится, пожару наделает. Мальчик затянул недавно вошедшую в моду пештскую песенку и засмеялся: знаю, мол, что глупая.

Гаснет звездочка на небе,

Возвестив начало дня.

Жду тебя, моя голубка,

Так давно, что подкосились

Даже ноги у меня.

— Тсс!.. — свистнул Мартон. — Припев буду петь я! — И он так шумно, с такой страстью вздохнул, изображая любовное томление, что все чуть не попадали со стульев от хохота.

О-оой, Жужика!

О-оой, Жужика!

Твой ротик так пунцов!

Дождусь ли поцелуйчика

И я в конце концов?

Мартон решил покорить всех: и Петера, и дядю Мартонфи, и девочек Мартонфи, и тетушку Мартонфи, и гостей — мужчин и женщин, и весь народ, столпившийся за окном. Каждой женщине, девушке бросал он взгляд, и не вполне невинный. Но как только в глазах какой-нибудь из них загорался недвусмысленный ответный огонек, Мартон мгновенно отводил глаза, словно говоря: «Хватит с тебя и этого!»

Он думал об Илонке. Если бы только она была здесь, если бы только!..

О-ой, Жужика!

Кудри его так развевались, будто напились чаю с ромом они, а не мальчик. На галерее перед окнами собралась уйма народу. И при свете керосиновой лампы, поставленной на подоконник, казалось, будто громадное, стоглавое существо повернулось всеми своими лицами к комнате и заглядывает в окна.

11

Собираясь уходить из дому, Мартон сказал, куда идет, а подозрительному отцу назвал даже адрес и обещал вернуться к десяти часам. (В Пеште парадные запирались в десять часов вечера, и этот час, может быть, именно потому, что позднее надо было платить дворнику, стал у Фицека символом нравственного поведения: возвращаться домой до десяти часов — нравственно, в две минуты одиннадцатого — безнравственно.)

А теперь было уже за полночь. Г-н Фицек беспокоился. Наконец он вылез из постели и, бранясь, оделся.

— Дьявол забери этого сорванца! Я посмотрю, там он или нет. Берта, слышь, я думаю, что твой сыночек уже по девкам шляется. Но чума его ешь… ежели я узнаю об этом!..

…Отец подошел к дому Мартонфи как раз в тот миг, когда сын его затянул «Ой, Жужика». Г-н Фицек наскреб двадцать филлеров для дворника. «Ужо я выколочу их из моего сыночка!» — подумал он и поднялся но лестнице на третий этаж.

На галерее было битком народу, и, хотя и доносилась к нему песня, г-н Фицек все-таки испугался. Уж не случилось ли чего? Столько людей!

— Да не толкайтесь вы! — крикнул кто-то, — Всем ведь посмотреть охота!

Но г-н Фицек пробился почти к самому окну и, поднявшись на цыпочки, попытался разглядеть что-нибудь. Физиономия его сперва вытянулась, потом он гордо огляделся и даже хотел что-то сказать. Будь он знаком с Мартонфи, он, может, и в квартиру бы полез, но так, к тому же за полночь, постеснялся. Отстраниться от окна оказалось гораздо легче, чем протиснуться к нему, — г-на Фицека тут же вытолкнули к самой лестнице.

Задумчиво спускался он по ступенькам, слушая, как после Мартонова сольного «Ой, Жужика!» весь дом хором подтягивает ему. Дворник отпер парадное. Опять двадцать филлеров. Но Фицек теперь уже не думал выколачивать их из сына. По дороге он все время покачивал головой, смеялся, да так, что даже слезы навертывались