Другая музыка нужна - Антал Гидаш

Но кто же, кто за труд геройский

Вознаградит нас и когда?

К оружью, бедняки,

В отряды и полки,

Пускай тираны пропадут

От трудовой руки!

Дядя Мартонфи вытащил из кармана большущий дырявый носовой платок и утер слезы.

— Сынок, сынок… — пробормотал он.

Старик сидел в уголке на кровати, к которой пришлось придвинуть стол, так как стульев не хватало.

— Франц-Иосиф… Франц-Фердинанд… Император Вильгельм, — забормотал старик.

— Да помолчи ты! — прикрикнула жена. — Опять завел свою шарманку!

Старик еще глубже забился в угол и, казалось, совсем исчез.

Снова пили чай с ромом. Его разносили по кругу девочки, вовсе не следя за тем — да это было бы и невозможно, — кто из какой пьет чашки, своей или чужой.

— Ты социалист? — спросил Мартон Петера.

— Не знаю, пока не задумывался над этим, — простодушно ответил Петер. — Может быть…

10

Меньшая девочка, разнося чашки, смотрела на Петера с подчеркнутым равнодушием, чуть ли не сердито, будто желая сказать: «Я — не то что сестра, мне ты совсем не нужен!» Девочку обидело, что Петер не с ней танцевал, — вернее, что с ней никто не танцевал. И она наблюдала за Энике. Не происходит ли и дальше что-нибудь между нею и Петером?

Девочка нарочно делала все по-другому, чем сестра, желая и этим привлечь к себе внимание ребят и особенно Тибора: он стал ее избранником. Она подавала чашки через голову Тибора, то и дело касаясь его волос, но легко, как стрекоза касается пены речной. Тибор скорее видел ее руку, нежели чувствовал эти нежные касания крылышек. Он сидел усталый и грустный, принужденно улыбался. И все это продолжалось до той поры, пока девочка, разгоряченная его улыбкой, не уронила кружку с чаем прямо на колени Тибору. Тибор вскочил, смущенно стряхнул брюки. Девочка расплакалась и выбежала на кухню. Тибор — за ней. Он утешал ее, уверял, что ничего не случилось, но девочка, к недоумению Тибора, ревела пуще прежнего и вдруг спросила, всхлипывая:

— Будете танцевать со мной?

Тибор тотчас ответил:

— Конечно!

Тогда девочка успокоилась, позволила Тибору отвести ее за руку в комнату, и хотя в глазах у ней сверкали две большие слезинки, но сквозь них искрилась уже благодарная улыбка. И девочка, счастливая, победоносная, посмотрела на сестру, на Петера и дала им отпущение грехов, к которым скоро и сама будет причастна.

Тетушка Мартонфи окликнула Мартона:

— Фицек, спойте что-нибудь! Но только вы один.

На лице у ней появились те самые ямочки, что передались от нее сыновьям. Лицо пожилой женщины помолодело.

Она подвинула мальчику чашку чая, сильно разбавленного ромом.

— Да, да, один! — закричали и девочки. — Знаете, Мартон, ту самую…

— Ту потом! — ответил Мартон: он не любил петь по заказу.

Встал, чуть побледнев от волнения, — столько людей! — потом, подавив замешательство, сказал заколотившемуся сердцу: «Не дури! Все равно сделаю как захочу!»

Мальчик нагнулся, шепнул что-то на ухо маляру с губной гармошкой и, прищурившись, лихо закинул голову. Маляр, под стать ему, озорно улыбнулся, прищурил один глаз, дескать: «Ладно!» — и, набрав побольше воздуха в легкие, залихватски дунул в гармошку. Прежде чем заиграть песню, загнул такую закорючку из звуков, какую выводят обычно после своей подписи самовлюбленные люди. Потом медленно заиграл, все время следя за Мартоном. Мартон дирижировал строгими, беспрекословными, отрывистыми движениями указательного пальца. «Тише! Громче! Быстрей! Тише! Один играй! Пауза! Веселей!»

И чудо из чудес: пухленькая трехдюймовая губная гармошка превратилась за несколько мгновений в оркестр, Мартон — в дирижера и певца, комната — в сцену, стол с керосиновой лампой — в рампу, и темный двор за окном — в зрительный зал.

Песня, которую Мартон выбрал для начала, была не из веселых, но он инстинктивно смешал два чувства, желая одним оттенить другое. Ему хотелось, чтобы слушатели смеялись сперва, потом чтобы смех застыл у них на устах и им стало больно и стыдно за свой смех, за страшную войну, за свою печаль, за парня и девушку, за мать, о которой рассказывалось в песне. Но что поделаешь: такова жизнь! И слеза сверкает, и сверкающая росинка падает, как слеза.

Как меня забрили да в поход погнали,

Даже и деревья плакали в печали,

И моя голубка крикнула, рыдая:

«Янчику забрили, матушка родная!»

Первые две строки развеселили слушателей, потому что Мартон изобразил никудышного человечка, занятого только своим горем и думающего, что только его коснулось бедствие. (А кому же, как не жителям доходного дома по улице Кериш, знать, что судьбу этого человечка разделяют миллионы?) Но когда Мартон дошел до того, что «И моя голубка крикнула, рыдая», мальчика охватила такая горечь, что она передалась всем. Голос у него оборвался, как обрывается у ребенка, когда он, всхлипывая, смеется. Казалось, Мартон больше не владеет собой и должен собраться с силами, чтобы петь дальше. Все веселье ушло куда-то. Осталась лишь печаль, точно голая ветка на осеннем дереве. Мальчик замолк, приказал и губной гармошке оборвать песню. «Янчику забрили», — пропел он, рыдая, а «матушка родная» произнес лишь движением губ. Ни у него, ни у той девушки, о которой пелось в песне, не оказалось больше слов. «Матушка родная» прозвучало так горестно, что, того гляди, сердце оборвется; превратилось в ужас, в кошмар, в самое страшное, чем грозила война беззащитным людям, брошенным навстречу смерти: разлукой навек.

Нет, Мартон не думал высмеивать ни призывника, ни девушку, ни ее мать. Но он не хотел, чтобы песня стала сентиментальной, а стало быть, и бессильной. К тому же эту песню пели солдаты, идя в ногу, рассекая ее на куски, убивая смысл слов, превращая грустную песню в боевой марш.

Мартон пел протяжно, с паузами, неровно, чуточку посмеиваясь и над собой за то, что так легко оказалось его растрогать, умилить и все-таки не умилить. Словом, в его исполнении песня стала такой, какой и была на самом деле. И улыбка слушателей превратилась в тяжкий вздох, а веселье — в жгучую боль.

— Еще раз! — крикнул кто-то, когда подросток закончил и движением руки оборвал губную гармошку, сопровождавшую протяжными звуками немое движение его губ. — Еще раз!

Но Мартон не стал повторять. Песня так запала ему в душу, что он не мог повторить ее и превратить в номер программы. Да и вообще довольно горевать!

Мартон кинул взгляд на Петера, на Тибора и