Другая музыка нужна - Антал Гидаш

Наконец открыла шкаф тетушка Мартонфи. Стоя спиной к компании, она начала «приводить в порядок белье». Не то из-под простынь, не то из-под кальсон вытащила деньги — три серебряные кроны с надоевшей до тошноты лысой головой Франца-Иосифа. После недолгого раздумья сунула две монеты обратно (завтра на обед), а одну величественно возложила на вершину горки, словно владычицу медных и никелевых подданных. Ответом были такие шум и ликование, будто кто-то сообщил, что Австро-Венгерский банк передал пирующим на колбасу, хлеб и выпивку весь свой золотой запас.

Девочки побежали на улицу. Меньшая принесла три круга конской колбасы и огромный пакет легкой, как пушинка, воздушной кукурузы. Когда багрово-красная колбаса очутилась на столе, все начали ржать, подскакивать и лягаться. Так требовал обычай. Это словно бы выделяло их из когорты всеми презираемых потребителей конской колбасы.

Вернулась и старшая девочка, неся в кошелке три бутылки рома, два килограмма сухих, как солома, спрессованных шкварок и несколько дюжин кукурузных лепешек, которые продавались прямо на улице.

В самой большой кастрюле закипела вода. Тетушка Мартонфи кинула в нее щепотку чая, процедила и разлила по чашкам. Все пили горячий чай с пурпурным ромом и с сахарином. Закусывали царившей в центре стола колбасой, кукурузными лепешками, хрустящей воздушной кукурузой и сухими, как стружка, шкварками. Ну чем не королевское пиршество!

Стемнело. Зажгли свет.

— Добрый вечер! — сказала тетушка Мартонфи.

Это проникновенное, торжественное приветствие пришло на городскую окраину, должно быть, из деревни, до глубины души растроганной и благодарной за вечерний свет.

— Добрый вечер! — благочестиво произнесли все хором и запели. Лица у всех озарились сиянием керосиновой лампы.

Начал Дюла Мартонфи и, как всегда, с шахтерского гимна:

Счастливый путь в утробу гор

И снова ввысь! — поет шахтер. —

Не об алмазах грежу я,

А о тебе, любовь моя!..

Зазвенели тоненькие голоса девочек, зазвучала губная гармошка маляра, и Мартон и Петер тоже начали подпевать. Все сидели за столом, смотрели друг на друга с таким благоговением, словно пели пасхальный хорал.

На миг воцарилась тишина. Старик Мартонфи затянул дребезжащим, дрожащим голосом, и вся компания грянула ему вслед:

Рады витязи походу

За священную свободу!

Воздух в комнате накалился. Распахнули окно во двор.

Знаменитый взят Комáром!

Дёрдем Клапкой, генералом!

Все больше народу собиралось на галерее перед окном. Видны были то и дело сменявшиеся любопытные и улыбающиеся лица, освещенные лучами керосиновой лампы. Знакомых приглашали войти. Поначалу они непременно отнекивались. Потом кто-нибудь кивал, принимал приглашение и уходил. Это означало, что он обязательно вернется, вот только сбегает наверх или вниз, к себе в квартиру, чтобы собрать там какую-нибудь закуску и выпивку. Потом в двери Мартонфи просовывался сперва в качестве пропуска сверточек, и только затем входил его владелец.

Сидевшие за столом, теснясь, уступали местечко новому гостю. Теперь на стульях сидели уже по двое, обнимая друг друга за плечи, чтобы не упасть.

Люди все больше хмелели, и не от напитков — их было мало, — а оттого, что хорошо было вместе.

Песни звенели на весь двор.

Вдруг раздался крик старшего дворника:

— Что у вас там такое?

На него зашикали и те, что сидели в комнате, и те, что толпились на галерее. Многие из них, перегнувшись через чугунные перила, закричали в темный колодец двора:

— Катись в свою нору!.. Тебе какое дело?

9

Петер Чики поднялся со стула и двинулся вперед, да так, что все мигом расступились, освободив ему место.

Могучий парень, этакая помесь дуба с тростником, пустился в пляс. Он потупился, точно прислушиваясь к вспыхивающим внутри ритмам, и упер правую руку в бок. Петер совсем походил бы на отца, если б не белокурые, по-девичьи развевающиеся волосы. Они рассыпались у него не прядями, а подымались все разом, падая то на одну, то на другую сторону, то назад, и напоминали собой бледные языки пламени.

Поначалу пол ответил пляшущим ногам тихим перестуком. Потом завязалась бешеная перепалка, половицы с треском закачались под ножищами парня.

— Эй, жарь!.. Пляши! Эй, гой!..

Петер едва заметно подмигнул Энике, старшей девочке Мартонфи. Девочка посмотрела на мать, прося разрешения. Петер перехватил ее взгляд и властно кивнул: «Не смотри ни на кого! Зову? Иди!» Энике шагнула к нему, точно загипнотизированная, потом, приблизившись к напряженному, натянутому, как струна, телу юноши-мужчины, испугалась, оторопела. Кровь то отважно приливала у ней к щекам, то убегала в страхе. Вытянутые вперед руки девочки оцепенели на миг, будто натолкнувшись на воздух. Потом Энике вдруг сдалась, не в силах и не желая больше сопротивляться, и подошла к юноше. Движения ее стали неожиданно прекрасными: по-детски пугливыми и по-девичьи игривыми. Тихий, трепетный стук каблучков Энике смешался с энергичным топотом мускулистых ног парня: они танцевали вместе. Тихо и шумно трещали половицы. Словно дополняя друг друга, ритмично двигались два тела. Девочка, Петер и все сидевшие в комнате были взволнованы. И не только мать, но все кругом с затаенным изумлением смотрели на этот мгновенный девичий расцвет.

Петер запел еще громче, еще быстрее, еще более вызывающе:

А кому какое дело!

И, кого бы ни задело,

Я добьюсь, чтоб ты, девчонка,

На меня бы лишь глядела!

Он поднял девочку, подбросил кверху, поймал и закружился с ней, держа ее высоко в воздухе. Потом, будто она фарфоровая кукла и может разбиться, осторожно опустил на пол и отвесил ей земной поклон. Девочка тут же прильнула к матери, горящим лицом уткнулась ей в шею.

— Мама!.. — прошептала она. И в этом слове было и «спасибо», и «ужасно», и «прекрасно», и «ты тоже была такой» — все соединилось в единственном слове: «Мама!..»

Гости бурно захлопали. Рукоплескали и в комнате и на галерее перед окном. Мартон и Тибор чуть не отбили себе ладоши.

— Ну и Петер!.. Ай да Петер!..

А он поднял руку, подавая знак летящим к нему хлопающим крыльям рук: тихо! Движением головы откинул назад белокурые языки пламени и в упор посмотрел в открытое окно на двор, на дом, на всю улицу Кериш, Луизы, Сазхаз, на всю окраину, где он родился и вырос. Посмотрел пристально, любовно, нежно и запел:

О, запевайте, пойте, пойте

Священный, скорбный гимн труда!

С третьей строки вместе с ним пели уже и все сидевшие в комнате и все стоявшие на галерее, но Петеру