Лютая охота - Бернар Миньер

Он впился глазами в глаза полицейского, словно хотел прощупать взглядом самое дно его души, и у Мезлифа возникло жуткое ощущение, что ему это удалось.

– Вам приходилось близко видеть желтые глаза нильского крокодила с черными щелями зрачков, Мезлиф? Можете мне поверить, в мире есть мало чего столь же ужасного. А теперь представьте себе, что этих тварей десятки… И я увидел, что нашему пленнику стало страшно. Но он действительно был храбрым человеком. Он отказался признать себя побежденным. Тогда я велел привести на берег озера его младшего сына…

Температура его голоса упала на несколько градусов.

– Даже не вздумайте никогда подвергать сомнению мой авторитет, Мезлиф. Если вы находитесь здесь, это означает, что так хочу я. Я знаю, что вы считаете себя крутым. Однако поверьте мне, вы не имеете ни малейшего представления о том, что такое настоящее мужество… И не забывайте, что мне прекрасно известен ваш послужной список. Вы мерзавец, но мерзавец полезный. И не более того, Мезлиф. Не более того.

Мезлиф молчал, с трудом выдерживая взгляд синих глаз. Пот катился с него градом. Генерал обернулся к Стору, который изо всех сил старался, чтобы о нем позабыли.

– Это относится и к вам, Стор. И не думайте, что я испытываю к вам хоть малейшее уважение или малейшую привязанность.

Киншаса, Заир, июнь 1997 года. Они едут сквозь джунгли в жаркой ночи. Этой ночью каждый из них увидит одно из бесчисленных видений ада, но они еще об этом не знают.

Миновала полночь. Дорога была свободна. И в Киншасе, из которой они только что выехали, улицы и бульвары опустели. Ни одного гудка, ни треска мотоциклетного мотора, ни ревущих от напряжения грузовиков с прицепами, ни перегруженных фургонов. Вместо этого глухой грохот мортир, далекое стаккато автоматных очередей и ручных пулеметов со стороны Браззавиля.

А здесь только ночь и звуки леса, и дорога из латерита, где рытвины от бесконечных колонн грузовиков и от частой смены дождя на сушь обрели размеры кратеров, и от этого казалось, что едешь по гигантской стиральной доске.

Мокрые от пота, они сидели, крепко держа перед собой ружья с примкнутыми для ближнего боя штыками и полными обоймами. Ночь кишела и копошилась, она была живая. Опасная. Смертельная.

В вытаращенных глазах своих солдат, которые вместе с ним тряслись на ухабах, он видел то же лихорадочное возбуждение, что и они, наверное, видели в его глазах. Их лица были разрисованы камуфляжными полосами, а под ними поблескивали кожа и черные, огромные зрачки. И невозможно было понять, что это: охотничье возбуждение или результат воздействия амфетамина.

Ночь была темная, и звуки ночного леса обступали их в темноте. Бойцы сидели насторожившись. В этом районе все жили в смертельном страхе перед отрядами ополчения под именами «Ниндзя», «Кобры», «Зулусы» и перед объединениями совсем юных солдат. Опасность могла прийти когда угодно и откуда угодно. Там, в Браззавиле, милицейские отряды и наемники нещадно грабили и насиловали население, а в случаях сопротивления просто убивали.

За неделю отрядам такого типа, как его отряд, удалось эвакуировать из Браззавиля 5600 иностранных граждан, из них 1500 французов, которым угрожали банды подростков, зачастую пьяных или обдолбанных. А главное – хорошо оплачиваемых и сытых. И это в стране, где только дети иностранных специалистов или высших чинов могли есть досыта. А остальные, полуголодные, полуграмотные, а то и вовсе неграмотные, болели малярией, страдали от острых респираторных инфекций, от поноса и всяческих лихорадок – от тех болезней, которые повсюду легко вылечиваются.

Может, он и был исправным солдатом, но он читал Фанона и Сезера[63]: «Вы думаете, что за все это не придется заплатить?»

«Да, – говорил себе офицер с удивительно синими глазами. – Когда-нибудь придется заплатить». Но он солдат. Он знает, что все цивилизации основаны на насилии и хищничестве. И все они однажды погибнут. И его цивилизация не исключение. Но он солдат. И он будет сражаться столько, сколько нужно.

Зато его ребята… «Почему бы не убивать, чтобы выжить?» – наверное, говорят они себе. Впрочем, они ничего не говорят и ни о чем не думают. Для них это очевидность: либо ты, либо тебя. Или убей, или умри. Мораль – это для сытых.

И если они вышли из зоны боев, то только потому, что получили приказ забрать двух иностранных специалистов, оказавшихся в изоляции на плантации гевеи[64] в тридцати километрах от столицы. В глубине леса. И ни одного свободного вертолета, надо ехать по дороге. Все они думают одно и то же: час туда, час обратно. По джунглям. Риск засады очень велик. Их сорок человек на четырех автомобилях.

Впереди, в свете фар, из темноты показалась плантация. Совсем близко появились белые заборы, а за ними лес. Фары выхватили из темноты кирпичные строения под крышами из рифленого железа и дом в колониальном стиле.

Они спрыгнули на землю и побежали к дому. Дверь приоткрылась, и из нее высунулось дуло ружья.

– Французская армия! – крикнул он. – Мы приехали за вами!

На пороге показался толстяк в футболке, которая была ему слишком мала.

– Не очень-то вы спешили, – сказал он.

* * *

На ферме воняло потом, пивом, окурками, едой, навозом – и еще чем-то, чего он не мог определить. Как в раковине с грязными тарелками, в которых остались объедки. Оба плантатора производили впечатление близнецов: оба белокожие, курносые, с маленькими, близко посаженными глазами, солидными животами и лысинами.

Скорее это были отец и сын: одному лет пятьдесят, другому около тридцати.

– Вы готовы? – спросил он. – Собрали все, что нужно?

– А вы как думаете? – сказал старший, тот, что открыл им дверь. – Мы ждем уже несколько часов. Чем вы там занимались?

Наверное, он чем-то уже накачался, потому что зрачки у него были расширены, а во взгляде сквозило что-то недоброе и агрессивное.

– Мне жаль оставлять ферму этим дикарям. Они ее наверняка сожгут, – бросил старший. – Эти ублюдки все под кайфом, и они людоеды, вы так не считаете? Проклятая страна!

Через портативное переговорное устройство патруль сообщил: все спокойно.

Он уже собирался отдать приказ отъезжать, но тут из соседней комнаты появился силуэт: худой, чахлый ребенок в трусиках. Лет десяти-двенадцати, хотя на вид не больше восьми. Он оглядывал всех большими, грустными и беспокойными глазами. Капитан Доннадье де Риб повернулся к фермерам: