Распутин. Воспоминания дочери - Матрена Распутина

Я радовалась, что уезжаю. Петроград уже не был тем городом, куда меня привез когда-то отец.

Гвоздики золотенькие

Расскажу еще один случай. О влиянии отца на людей говорено много. Но вот случай по-своему уникальный: переплетенье судеб здесь показано со всей невероятной неизбежностью. То переплетенье, которое так понимал и, скажу даже, любил отец, уверенный, что «никакой напрасности» на свете не бывает!

Однажды пришел странный человек. Гостя не хотели пускать (было уже за полночь, а принимал просителей отец обычно с утра и до обеда), однако настырный пришелец не уходил. Сказал, что будет сидеть на улице хоть до самого рассвета, а все же дождется. Поднялся крик, отец вышел на голоса, и через некоторое время гость вместе с отцом вошли в гостиную. Я быстро оделась и тоже вышла.

Не удивительно, что пришельца не пускали! Всклокоченный, с большим мешком (он держал его в охапке, запихивая вылезающие оттуда бумаги, железки и Бог знает, что еще). На шее болтался на толстом шнурке стакан из желтого тусклого металла.

Увидев такого, я, признаться, хотела тотчас позвонить кому-нибудь из знакомых и попросить придти — на всякий случай. Но увидела, что отец улыбается, что он даже приобнял подозрительного типа, — успокоилась и наблюдала из дальнего угла комнаты. (Отец не слишком любил, когда мы с сестрой бывали свидетелями его бесед с просителями, но тут он был слишком увлечен неожиданной встречей и, кажется, не заметил меня.)

Гость оказался знакомым отца — мастеровым, из крестьян, Василием Перхотиным. Год назад они столкнулись на одном постоялом дворе. Вышел спор о вере. Василий заявлял, что он безбожник, что все в жизни механика. Отец доказывал ему, что все — Бог, и на все — воля Божья. Василий питал слабость к спиртному и тогда сильно напился, отец пошел своей дорогой, а он — свалился пьяным под стол, да так и уснул.

Теперь он оказался в Петербурге, как-то прослышал про отца и разыскал его на Гороховой.

Василий рассказал, что тогда, проснувшись утром, по привычке кликнул опохмелиться, протянул свой заветный стакан. (Надо здесь подробнее рассказать о стакане — была такая царская награда, даваемая крестьянам за выдающуюся заслугу в мастерстве, теперь бы сказали — за изобретение какого-нибудь механизма. Стакан был из чистого золота, с царской печатью, и, главное, награжденный таким стаканом мог в любом питейном заведении получать выпивку и закуску бесплатно. Точно не знаю, в каком объеме.) Так вот, протягивает Василий свой заветный стакан, половой наклоняет бутылку, чтоб налить, а водка не льется. Василий глядит во все глаза, половой бутылку трясет, а водка нейдет. Возможно, тою же «механикой» можно как-то объяснить такое. Но в тот момент что-то в душе Василия екнуло. Он вскочил, закричал страшным голосом — и выбежал прочь из кабака. Бежал долго: «Выбежал за город, бегу по полю, лесом, на большую дорогу — себя не помню, ору, как блажной. Целый день бежал. И орал тоже. Потом из сил выбился, упал на землю, заснул, как убитый. И снится мне сон, — продолжал рассказ Василий, — будто я в стакан слова собираю. Иду по полю и собираю слова. Спросите вы меня — как так — не знаю, а только знаю во сне, что собираю слова. Полный стакан насобирал, трясу их и так и этак, они звенят, как гвоздики золотенькие, я верх ладошкой прикрыл и к уху стакан поднес. Оттуда — голос: «Василий, ничего ты не придумаешь, выше неба. А что придумаешь, то пропьешь». Проснулся я, как ужаленный. Холодно, звезды надо мной. Земля твердая. На стерне лежал — она в спину впилась, точно гвоздями колется. Оглядел я себя — баул свой с вещами в кабаке бросил. Деньги там были, тетрадки мои, штуковинка там одна тоже осталась, сколько я с ней возился! Я ведь читать-писать сам выучился. Любой механизм починить могу. А тут такое… Да, а в руке стакан сжимаю. И что же это все значит? Ничего не придумал. С тех пор хожу, места мне нет. Ничего делать не могу. Сяду мастерить чего-нибудь — все из рук валится. Вот пришел к тебе, Григорий Ефимович».

Рассказывал Василий долго. И, что удивительно, необычайно складно, выразительно.

Отец, все время улыбавшийся, так, с улыбкой и отвечал ему:

— Вижу — страдаешь. Но ведь и радуешься. Точно ищешь чего-то, знаешь, что найдешь, надо только по терпеть. Да терпеть не хочется. Верно?

— Верно.

— А ты потерпи… Ты стакан-то чего на шею нацепил?

— А вместо креста.

Отец перестал улыбаться:

— Это ты дуришь. А те гвоздики золотенькие, что снились тебе, не снятся больше?

— Нет.

— Плохо твое дело, Василий. Вот когда приснятся еще, приходи. Поговорим тогда.

Василий ушел. Снова явился через месяц. И снова ночью:

— Спать не могу. Ночью колотье такое начинается во всем теле! И не больно, и места себе не нахожу. Сяду что-нибудь работать — пропитание теперь добываю работой где придется, поденно — ничего не делается, все из рук валится. Уж не рад, что к тебе тогда явился. Теперь уж точно в последний раз.

Отец обнял Василия:

— Стакан с шеи сними. Все хорошо будет. И домой возвращайся.

Кажется, ничего больше сказано той ночью не было.

Василий ушел. Больше он не приходил.

Прошло много лет. В эмиграции я познакомилась с женщиной, Еленой Васильевной Крукиной. Лицом она мне кого-то сильно напоминала, но встречаться мы с ней раньше вроде никак не могли. Она была мне ровесницей. Виделись мы крайне редко, но мысль о ее сходстве с кем-то не оставляла меня. Как-то разговорились. Оказалось — ее девичья фамилия Перхотина. Я тут же вспомнила давнего отцовского гостя-изобретателя. Спросила о занятиях отца Елены Васильевны. И точно! Она рассказала, что отец из крестьян-самоучек, талантливый человек, но сильно, болезненно пивший, однажды исчез из дому и снова объявился через полтора года совершенно другим человеком. Пить бросил. Стал набожным. Много работал и хорошо зарабатывал, оснащая необходимой утварью то кузницу, то мыловарню, то сахарный завод. В доме воцарился мир и благодать.

Я в свою очередь рассказала Елене Васильевне о встрече Перхотина с моим отцом. Она всплеснула руками:

— Только теперь я понимаю… Всякое утро отец начинал с молитвы, заканчивая ее словами: «И гвоздики золотенькие все сочтены! Аминь».

Интересно, что имени моего отца Василий Перхотин никогда не упоминал.

Дайте вздохнуть

Однажды отца позвали к тяжелобольному. Собственно, к умирающему. Тот уже причастился Святых тайн, но тут кому-то пришло в голову послать за отцом. Он никогда не отказывался в таких случаях помочь, но предупреждал: