Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне

на “мерседесе”. В отпуске на Сардинии даже пили аперитив у олигарха»… Тут она подкрасила губы и чмокнула ими так громко, что я до сих пор помню этот звук. И продолжала: «Правда не имеет никакого значения. Важно, как нас воспринимают, – как видят со стороны, что думают. Я кажусь счастливой, так ведь? Счастливой в браке. А ты иногда кажешься мне идеальной дочерью».

Беатриче снова повернулась и посмотрела на меня. Под красивой маской, под макияжем я распознала страдание. Унаследованное от предыдущих поколений. Оно уходило корнями в Латину, в пятидесятые, в тот фильм Лукино Висконти с Анной Маньяни – «Самая красивая». И еще дальше, к Медее, в глубину веков.

– Она никогда меня не принимала, Элиза. – Беатриче равнодушно указала на свое изображение. – Я не успела ей сказать, да и не посмела, но это так. Только когда она фотографировала меня, когда просила замереть, молчать, не дышать и не существовать, только в эти моменты я чувствовала себя любимой. И еще когда она листала фотоальбомы с Рождества или с летних каникул и восторженно говорила: «Ох, какая же ты красавица!» Не мне, а той, другой. А кто она вообще такая? – гневно спросила она меня. – Привидение? Галлюцинация, пойманная на пленку? Ясно только, что это не я. Я – настоящая дочь, заноза в заднице, с прыщами, с кудрявой головой. А та – идеальная: дочь, о которой она всегда мечтала.

Беатриче успокоилась, словно бы пришла в себя после горячки. Вытерла слезы, огляделась, возвращаясь к реальности. Вернулась ко мне, села рядом, за пару кликов опубликовала фотографию с «Черной звезды», где ветер растрепал ее розовые волосы.

Я не могла пошевелиться. Дышала с трудом, легкие не расширялись, потому что сверху лежал груз, который она туда сбросила. Беатриче же с вызовом смотрела в экран. Ждала, пока внешний мир начнет писать комментарии, ждала затаившись, сосредоточившись, как кот мышей караулит.

«Окончательно “реальность” не принадлежит никакому отдельному восприятию, – пишет Мерло-Понти в “Видимом и невидимом”, – в этом смысле она всегда находится дальше»[22].

За час прилетел десяток оскорблений. «Кому ты там дала?»; «Жопа есть, а мозгов нет»; «Нарциссистка несчастная». Беатриче не переживала: число посетителей росло, ей завидовали. Только это шло в счет. По карстовому ландшафту интернета к этой ее, по сути, иллюзии стекались потоки из всех провинций, из всех стран. Вселенная начинала концентрироваться вокруг ее лжи, а правда находилась где-то дальше.

С той поры – и я, к несчастью, понимаю это лишь сегодня, – она только и делала, что пряталась под маской и создавала свой искусственный облик. Впрочем, новая эпоха и новые средства коммуникации от всех этого требовали. Просто она была лучшая. Каждый следующий слой крем-пудры, каждое новое платье, украшение – лишь очередной покров забвения, отвлекающий маневр, обложка. Могильная плита, под которой…

То, что мы боимся назвать.

А ты назови, Элиза, раз ты здесь, и прекрасно знаешь, что там.

Грязь.

22

Провинциальная любовь

Уже давно я забросила парней, и это несправедливо. «Вы должны снова впустить в свою жизнь род мужской, Элиза, – убеждала меня психоаналитик три месяца назад. – Вы все крутитесь впустую вокруг одних и тех же женских фигур, которые блокируют вас. Душат ваш голос, вашу личность! Вы должны освободиться».

Это было настолько верно, что я к ней больше не пошла. Правда, в тот день еще не осознала этого и, возвращаясь на виа Дзамбони, ругалась: «Этот ваш мужской род мне одни несчастья принес. А сто евро, которые я вам, доктор, плачу, мне самой пригодятся: я же не зарабатываю миллионы, как Россетти».

Потом случилось то, что случилось, и я очутилась за письменным столом. Без каких-либо амбиций, питаемых мной в детстве, а лишь подгоняемая необходимостью понять и принять какое-то решение. Однако если я просматриваю страницы, которые клепаю днем и ночью, то вижу, что там повсюду Беатриче, ее мать и моя мать – оплели всю меня, словно плющ. Это страшно. Я должна срочно вернуть сюда мужчин, подхватить их там, где оставила: в ожидании, когда мы с Беа вернемся из Биеллы, в четвертый класс лицея.

Неверность Беатриче, разумеется, не вскрылась: она как ни в чем не бывало продолжала по субботам спать в мансарде Габриеле, гулять с ним и играть в помолвку. А когда ей становилось скучно, перекидывалась эсэмэсками с моим братом. Я знаю, потому что читала их тайком, когда Беа была в душе. Содержание на грани порнографии: я тебе то сделаю, я тебе это. Его текст – сплошные ошибки, ее – сплошной блеф. «Ты мне снилась…» Куски, подлежащие цензуре, перемежаются с любовными излияниями: контраст возбуждает. Доходило до такой чуши: «Встретимся посередине, в Парме или во Флоренции, и поженимся!» Даже в географии не соображали.

Вот только он жил в Биелле, а она в Т. Он бездельничал, лишился прав за вождение в пьяном виде, а она готовилась стать ярой капиталисткой. За несколько месяцев сообщения сильно поредели; по вечерам мы уже так не вздрагивали от звука уведомлений о пришедших эсэмэсках, привыкли к ним. Дошло до того, что брат звонил, а Беа внаглую отключала телефон и, зевая, забиралась ко мне в постель пожелать спокойной ночи. Я торжествовала: ты что о себе вообразил, Никколо? Хотел занять мое место?

Что до меня, то в апреле 2004-го я отправилась на консультацию к гинекологу и попросила выписать мне таблетки. Мне наконец исполнилось восемнадцать, но это ничегошеньки не изменило: я по-прежнему жила с отцом, ходила в школу, и Лоренцо не дарил мне кольца. Чтобы как-то обозначить свое совершеннолетие, ничего другого, кроме этого фармакологическо-феминистического шага, мне не оставалось. Вот только он имел совсем не прогрессивный смысл – удержать жениха.

Я рассчитывала потолстеть, испортить здоровье этими таблетками и через чувство вины накрепко привязать к себе Лоренцо еще до того, как он уедет в университет. Но когда я сообщила ему об этом – бесстрастно, подчеркивая, что должна принимать их регулярно, каждый вечер, иначе возрастает риск тромбоза, – он и глазом не моргнул. Лишь выразил облегчение, что теперь не нужно надевать презерватив, и сменил тему. Он не уловил колоссального смысла всего этого: мое тело эксклюзивно вручалось ему. И плохо скрытую надежду, что в Болонье, в окружении не таких провинциальных девушек, он будет подавлять желание изменить мне, говоря себе: я не могу, Элиза же пьет таблетки.

– Я буду приезжать каждые две недели, – пообещал он.

В мае, ощущая приближение выпускного экзамена, я то и дело разражалась слезами и умоляла его: «Ты можешь приезжать каждые выходные? Две недели – это слишком много!» Я была в полном отчаянии: «Я