Портрет королевского палача - Елена Арсеньева

– Жани, конечно, перепугалась, решила, что ее обвинят в убийстве. Спрятала труп, потом вспомнила о тебе и открыла погреб. Потом сделала вид, что уезжает, это видели соседи. Однако ночью она вернулась тайком, отвезла тело Лоры в ее красный «Рено», ну и… об остальном можно догадаться.

– Значит, именно она звонила Жильберу!

– Разумеется. Ради Жани он готов на все – даже уничтожить улики.

– Какое счастье, что теперь все выяснилось и Жани с Филиппом могут вздохнуть спокойно!

– Да уж.

Снова наступает тяжелое молчание. Что бы еще такое спросить?..

– А… а что ты делал в Дижоне?

– Могу я сесть? – вопрошает он хмуро и, не дождавшись от меня ни слова, довольно непочтительно заталкивает разнесчастного клоуна Ша в сумку, а сумку раздраженно спихивает на пол.

– В Дижоне, видишь ли, живет мой друг, – поясняет он, усевшись. – Этот господин работает реставратором в тамошнем Музее изящных искусств, у него отличная мастерская. Мне не хотелось появляться в Париже, боялся, что газетчики так или иначе пронюхают о находке.

Мой сердце замирает.

– О какой находке?

Максвелл смотрит с неподражаемым самодовольным выражением:

– Ну о картине, конечно. О картине Давида. Я ведь все-таки нашел ее. И когда Клоди сообразила, что она у меня в руках, что Гийом спрятал ее вовсе не там, где она думала, а скрыл в погребе у Брюнов, вот тогда-то она и впала в натуральное помешательство… Конечно, если бы не та суматоха, которая поднялась вокруг рехнувшейся Клоди, мне не удалось бы скрыть, что сокровище найдено.

– А зачем тебе было это скрывать?

Максвелл усмехается:

– Ну, скажем, я сначала хотел насладиться обладанием этой драгоценностью в одиночку. Не знаю, поймешь ли ты меня, но с нами, безумными коллекционерами, это бывает. Когда обретаешь то, что искал годами, десятилетиями, жалко поделиться находкой с другими – даже ненадолго. Кроме того, я должен был удостовериться, что мне достались не просто клочья облупившейся краски, что я смог бы восстановить картину в ее первозданном облике.

– Ну и как?!

– Смог бы, – говорит он, и эти короткие слова убедительнее самого пышного хвастовства.

– Тогда почему никто не знает о картине? Почему ни в газетах, ни на телевидении…

– Потому что я молчал о ней. И решил, что буду молчать и впредь.

– Что?! Почему?!

Максвелл задумчиво смотрит на ворону, которая скалит клюв на вывеске кафе «Weise Rabe».

– Ну, видишь ли… я ведь все-таки Ле-Труа. Когда-то мой предок, мэтр Филипп Ле-Труа, переписывался с Луизой-Сюзанной Лепелетье, с отчаявшейся, оскорбленной женщиной, которая готова была на все, чтобы уничтожить память о позоре своего отца – действительно большого негодяя! И мой предок всячески поддерживал ее, помогал ей. Зачем же я буду оскорблять его память, делать то, что заведомо вызвало бы его недовольство и гнев? Это не слишком-то порядочно с моей стороны, верно?

– Ты это серьезно? – бормочу, не веря своим ушам. – Ты это серьезно?! Но ведь ты так искал ее, эту картину!..

– Искал и нашел, – говорит он беспечно. – Впрочем, какова в этом моя заслуга? Найти ее сознательно не мог никто и никогда. Помог случай, всего лишь случай. Если бы ты не заперла меня в погребе, если бы я не озверел там от злости и холода, не решил бы сорвать один из крючьев, чтобы расковырять замок, не дернул бы за него в прыжке слишком сильно, не сорвал бы к черту всю эту конструкцию, если бы, при ударе о каменный пол, из трубы не выскочила втулка… короче, одни сплошные если бы! Я тут ни при чем, честное слово.

– Да какое это имеет значение! – горячусь я. – Ты нашел ее, нашел, вот что главное! Ты теперь можешь сделаться баснословно, сказочно богатым.

– Да я и так не беден, – перебивает он с усмешкой.

– Ты можешь прославиться!

– Да я и так знаменит. Успокойся, Валентин. Все твои доводы очень разумны, однако… однако Луи-Мишель Лепелетье был подлецом и предателем. Он был убийцей короля! От этого никуда не денешься. Его возвеличил другой подлец и предатель. Неужели ты думаешь, что я хочу на этой грязи и подлости добиться богатства или известности?

– Понятно, – медленно говорю я. Мне и в самом деле сейчас стало многое понятно в нем… Жаль, что поздно, безнадежно поздно! – И где теперь картина?

– Да там же, где была все это время, – хмыкает он беспечно. – Я обещал мсье Брюну привести в порядок его драгоценный погреб – ну и привел. Дверь на месте, замок вставлен, пролом заделан на совесть. А крючья для сыров и окороков подвешены на прежнем месте: на той же медной трубе.

– И картина… – выдыхаю я, как завороженная.

– И картина там, – кивает Максвелл. – Я запаял трубку, так что теперь она запечатана даже надежней, чем прежде. Правда, честно тебе скажу: я не уверен, что там долго останется именно картина. Скоро она превратится просто в полотно – в буквальном смысле слова. В полотно, кое-где пропитанное краской… И сейчас-то понадобился бы чуть не год работы, чтобы восстановить изображение. А ведь я, открыв трубу-футляр, нарушил царивший там двести лет микроклимат. Теперь время довольно быстро довершит дело. Через год, максимум два от нее ничего не останется!

Мне слышится торжество в его голосе, и я говорю недоверчиво:

– А ведь ты заранее знал, что, если найдешь картину, поступишь именно так! Я вдруг вспомнила… еще когда мы встретились в первый раз, Николь говорила, что ты скупаешь какие-то гравюры. Ты скупал копии этой картины? Ты уничтожал их?

– Умная девочка! – вскидывает брови Максвелл. – Ты угадала.

– Честное слово, можно подумать, твоя фамилия не Ле-Труа, что ты потомок этой, как ее там, Луизы-Сюзанны с ее страстной жаждой спасти честное имя Лепелетье…

– К сожалению, нет, – качает головой Максвелл. – Она умерла бездетной. И любила другого мужчину. Его звали Максимилиан Лепелетье де Фор. Но я убежден, что Филипп Ле-Труа был влюблен в нее. Отчасти этим и вызвано его страстное стремление помочь ей. Мне это очень понятно. Ради любви… о, ради любви я тоже был бы способен на многое!

– На многое? – бормочу я, отводя глаза.

Мне хочется спросить: «А ты мог бы простить меня?!» Но ведь это ради любви. А при чем тут я?.. И поэтому я только повторяю, как попугай:

– На многое, да? На что, например?

– А почему ты не поинтересуешься, что бы я сделал с этим пультом, если бы не нашел тебя здесь, во Франкфурте? – отвечает вопросом на вопрос Максвелл.

– Ну и что бы ты сделал? – послушно повторяю я.

– Честно говоря, полетел бы с ним в Россию, – говорит он.

– Куда?!

– То есть как – куда? – смотрит на меня простодушными глазами Максвелл. – В твой город Сахалин, разумеется! А что ты так на меня смотришь? Российская виза у меня действительна еще месяц. Времени еще вагон… конечно, но это не такой уж большой вагон, поэтому я не намерен терять ни часа. Как ты смотришь на то, чтобы я полетел с тобой, твоим рейсом? Я узнавал – свободные места есть.