Портрет королевского палача - Елена Арсеньева

– Сержант, – бормочет Марсель, – да он сам рванулся, честное слово! Я просто не успел!

– Скажите, ради бога, как вы тут оказались настолько вовремя? – спрашиваю я, еще всхлипывая, но при этом с самым умильным выражением заглядывая в лоснящуюся физиономию чернокожего сержанта. Я хочу во что бы то ни стало отвести беду от Марселя, который спас мне жизнь. Только сам он этого не знает…

– Мальчишка, мадемуазель, – буркает сержант. – Все дело в мальчишке, понимаете? Мы приехали снимать показания с жителей Муляна в связи с убийством молодой женщины, и вдруг увидели человека в камуфлированном комбинезоне и черной маске. Мы не знали, что это мальчишка!

– Я хотел просто побегать, просто так, – всхлипывает Доминик, по-прежнему закрывая лицо. – А потом увидел Тедди. И понял, что он не спит, а…

– Тедди! – вскрикиваю я. – Может быть, он еще жив?

Я вскакиваю и бросаюсь вон из гостиной.

Пес поднимает голову, смотрит на меня и слабо тявкает…

– Доминик! – ору я. – Он жив! Тедди жив! Клоди!

Я чувствую какое-то движение рядом. Поворачиваюсь – и вижу, что Клоди не задержалась рядом со своим псом ни на одно мгновение. Она выскочила за калитку и опрометью понеслась по улице. И я знаю, куда она бежит!

На окраину Муляна. К дому Гийома. Туда, где висит под потолком светильник в виде тележного колеса, укрепленного на толстой медной трубе. А в этой трубе…

И вдруг Клоди споткнулась. Споткнулась, замерла – и истошно завопила, уставившись куда-то.

Она смотрит на дом Брюнов. Вернее, на крыльцо. На крыльце стоит человек в джинсах, голый по пояс.

Это Максвелл.

«Почему он не надел рубашку?» – возмущенно думаю я, и только потом до меня доходит, что Максвелл каким-то образом выбрался из погреба! А еще я вижу, что он держит в руках медную, позеленевшую от времени трубу примерно в метр длиной…

8 апреля 1927 года, Париж. Из дневника Татьяны Мансуровой

Несколько часов провела сегодня за чтением этого старого дневника. Столько воды утекло с тех пор, как я, наивная, восторженная курсистка, начинала вести его и с трепетом описывала свои «любови», ссоры с Костей, литературные вечера, на которые мы ходили вдвоем, заносила иронические заметки о его «барышнях»… потом пыталась найти утешение в хронографии темного безвременья России, которое настало после февраля 17-го года…

Я писала то прилежно, то от случая к случаю, то вовсе забывала о существовании дневника. Побудило меня сегодня вернуться к нему появление в нашем доме одного человека, которому мы с Максимом, можно сказать, были обязаны своим счастьем да и жизнью. В 1919 году он работал в Петроградской чеке, и именно благодаря его усилиям Максиму удалось бежать после ареста. Этот человек тогда и сам чудом избежал смерти и все эти годы жил в России на нелегальном положении, порою уезжая из страны, порою возвращаясь, поскольку являлся одним из ведущих эмиссаров белого движения. У него были и оставались свои информаторы в карательных большевистских органах, и именно он привез нам сегодня весть о том, что в ходе «чистки», проведенной Дзержинским, арестована и расстреляна Ольга Федоровна Голубовская, которую чаще называли Еленой Константиновной Феррари. Ее обвиняли в связях с контрреволюционной организацией.

Воздержусь от оценки, справедливо ли это обвинение. От этой женщины всего можно было ожидать. Но, впрочем, говорят, Дзержинский страдает манией преследования, как и все ведущие большевики…

Но не о судьбе Феррари речь!

Я знаю своего мужа – он не трус и весьма реалистический человек. Однако мне показалось, что нынче я физически увидела, как сошла с его лица тень давней, тщательно скрываемой от меня тревоги. Наконец-то канула в прошлое та стародавняя и непостижимая история о дневнике Шарлотты Лепелетье и маниакальном желании «итальянки-цыганки-еврейки», футуристки Арлезианки, поэтессы Елены Феррари, чекистки Ольги Голубовской завладеть им! Не раз и не два возникала эта женщина, похожая на зловещую тень, поперек нашего пути, и хоть Максим не любит говорить об этом, я не могу удержаться, чтобы не похвалиться: скорее всего, тогда, в Константинополе, я оказалась права. Мои опасения, что именно Елена Феррари была причастна к потоплению яхты генерала Врангеля «Лукулл», имели под собой веские основания. Между прочим, косвенное подтверждение этому мы получили в 1922 году в Берлине. Мы были там проездом, буквально с вокзала на вокзал. Нас встречал и проводил для нас экскурсию по городу поэт Ходкевич, давний знакомый Максима: некогда Ходкевич и его жена Инна были дружны с Асей Мансуровой-Борисоглебской. И Ходкевич обмолвился, что несколько раз видел в литературных кружках Берлина некую особу, которая напомнила ему Петербург и то кипение литературных страстей, которое царило в столице еще до революции. Кажется, он встречал эту особу среди футуристов. Однако стихи ее были слабы, и она очень скоро оставила увлечение поэзией и обратилась к политическим забавам. Ходкевич не мог вспомнить ее имя, да и она явно не горела желанием возобновить старинное знакомство здесь, в Берлине.

– Во всем ее облике, – рассказывал Ходкевич, – было нечто зловещее, хотя она очень хороша собой (правда, по-декадентски тоща, просто-таки измождена!), и одета прекрасно, совершенно по-европейски, и выглядела вполне респектабельно. Как-то раз на одном из наших сборищ появился сам Горький, который в те годы обитал большей частью в Саарове под Берлином. Тогда он находился в полном отчуждении от большевизма. На мелькнувшую в поле его зрения брюнетку, бывшую футуристку, он посмотрел с отвращением. И когда Ходкевич с восторгом отозвался о ее загадочности и внешности, Горький неприязненно сказал:

– Вы с ней поосторожнее. Она на большевиков работает. Служит у них. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту!

Ходкевич, всегда стоявший далеко от белого фронта, ничего не слыхал про катастрофу на «Лукулле». Однако он моментально заметил, как изменились при его рассказе мы с Максимом. Я не смогла удержаться от того, чтобы не начать озираться с ужасом, как будто зловещая Елена Феррари уже стояла у меня за спиной, выставив свой маленький черный «Бульдог». Максим тоже выглядел встревоженным. Мы несколько успокоились, только когда Ходкевич сказал, что этой особы не видно вот уже три месяца, вполне может статься, что она покинула Берлин.

И вот теперь мы узнали, что она покинула не только Берлин, но и этот мир. Революция, которой она отдала себя, пожрала ее!

Ну что ж… я не могу сказать ничего, кроме – слава богу.

Слава богу!

С тех пор прошло пять лет. Чужбина – не родина, но мы постепенно привыкаем к этой жизни. Наши дети говорят по-французски так же хорошо, как и по-русски… впрочем, и мы с Максимом уже давно освоили этот язык, который некогда казался нам непостижимым. Из чисто исследовательского интереса я даже прочла дневник Шарлотты Лепелетье.

Во всей нынешней нашей жизни есть толика безумия. Думаю, им заразила нас, словно смертельным вирусом, обезумевшая Россия. И уж Елена-то Феррари, с ее жесткостью, с ее маниакальным упорством и стремлением к цели, определенно была душевнобольная. Мне приятно думать, что, попадись ей все же когда-нибудь в руки дневник Шарлотты и Луизы-Сюзанны Лепелетье, это окончательно свело бы ее с ума. Говорят, маньяки не способны пережить крушение своих надежд. Каково было бы Елене Феррари узнать, что в дневнике Лепелетье нет ни одного слова, которое указывало бы на место нахождения пропавшей картины Давида!