Двенадцать ночей - Эндрю Зерчер

Вилли поморщился.

– Со вчерашнего дня я почти только об этом и думаю, Кэй. Может быть, это случайный выбор.

– Нет. Не случайный.

Вилли посмотрел на нее глазами ребенка, которого застали за кражей конфет.

– Я знаю. Возможно, Гадд старается увести нас подальше от горы, подальше от Вифинии. Я думаю, он старается помешать нам созвать Тканьё.

Кэй бросила на Вилли нечитаемый взгляд.

– Или подбивает нас на что-то, – сказала она.

Ее плечи обмякли. Что я делаю?

– Готова? – спросил он.

– Готова, – ответила она. Я не готова.

– Ты не готова, правда же? – Вилли положил руки ей на плечи и улыбнулся с таким необъятным сочувствием, что Кэй охватило желание броситься ему на шею. – Ты не обязана это делать, – сказал он, ероша ей волосы. – Может быть, это не лучшая идея.

Кэй отстранилась от него.

– Я уверена, Вилли. Я знаю, как потерять себя. Готова или нет – тут это роли не играет.

Фантастес подошел к ней с пучком сухих листьев в руке. Кэй опустила взгляд к полу. Между их ступнями на каменном полу были изображены два волка, приглядывающиеся к гнезду с тремя яйцами. Сверху – летящий гусь.

– Тебе нужно выбрать один, – мягко промолвил Фантастес, приглушив всю резкость, какая была в его звучном басе. – Я бы выбрал для тебя, но только тому, кто намерен раскрепостить свое воображение этим листом, может быть ведомо, какой для него правильный.

– Как я узна́ю? – спросила Кэй.

– Смотри на них и думай о предстоящем. Может быть, ты даже не будешь знать, что́ ты знаешь и почему. Но лист возьмешь.

Кэй посмотрела на большие, в жилках, оливково-зеленые листья, которые Фантастес разложил веером. Они немного походили на листья лавра, росшего в большом глиняном горшке у них за домом, но были крупней, более округлой формы и, даже высушенные, более насыщенного зеленого цвета, и на них млечно выступали беловатые жилки – как пенистые линии прибоя, пришло ей в голову. Кэй необходимо было найти отца, а для этого сделать его мысли своими… не мысли, нет. Сделать своими его грезы и видения, приобщиться к его лихорадке, пройти путь его исступления. Кое-где на листьях жилки выступали сильней, чем в других местах, и Кэй чудилась в их молочной белизне пена на губах беснующегося сумасшедшего. Она стала ощупывать листья, трогая рубчики жилок, ведя вдоль них пальцами, задерживаясь около узелков, где эти сосудики осязались наиболее явственно. Лист, у которого позвоночник был самым толстым на ощупь – хотя имелись листья и покрупнее, – она взяла двумя пальцами и вытянула почти не глядя.

– Хороший выбор, – ласково сказал Фантастес и посмотрел на свои ладони – на их тыльной стороне Кэй тоже увидела жилы, далеко выступающие, голубеющие под кожей. Она перевела взгляд на лист, повернула его – он оказался свежим, гибким, вовсе не высушенным, невероятно сочным, и его покрывали крохотные волоски.

– Но этот лист…

– Я сорвал его с того самого деревца в Александрии – дома – ради этого…

У него не нашлось больше слов. У Кэй каждый нерв тела гудел от напряжения.

– О, Фантастес…

Она вертела и вертела лист, его гибкую мякоть между большим и указательным пальцами, уже словно опьяневшая, одурманенная этой минутой.

– Иди по жилкам к черенку, Кэй. Следуй за млечным соком листа.

Сказав это, Фантастес тихо удалился.

Вилли, сидя подле Элл, вполголоса рассказывал ей о колорите витражей наверху. В руке у него Кэй увидела рог – Вилли малозаметно держал его чуть в стороне от их беседы. Кэй знала, для чего он, знала, что Элл подует в него, когда придет время; и, желая, чтобы оно пришло как можно раньше, она опустилась на пол, скрестила ноги, зажмурила глаза и немедленно сунула лист в рот. Едва она после этого сложила руки на коленях, как металлическая горечь остро ударила ей под язык и пошла дальше по нервам, точно разряд электричества. Пальцы ног вдруг завибрировали.

Какое-то время Кэй плыла, просто держа голову над поверхностью и вбирая в себя металлический вкус, который, постоянно усиливаясь, стал просачиваться вначале в суставы, потом в конечности, потом в таз и живот. Она не знала в точности, чего ждала от происходящего, но смутно думала, что начнется со зрения, с головы; оказалось, напротив, что это всего лишь вкус, но такой, который ощущался не только ртом, но и всем телом – как будто она окунулась в море, где вместо воды холодный электрический суп, а ступни стали языками. Она сознавала, что остальные окружили ее, смотрели на нее, уселись вокруг на полу, чтобы наблюдать за ней, переговаривались тихим шепотом; но они уменьшались в ее сознании, как свечи, заглушаемые рассветом, – по-прежнему горящие, но не светящиеся. Их сводило на нет металлическое солнце, восходившее у нее в горле, оно пылало и начинало гудеть, рассеивая перед собой все облака и тени мысли, оставляя только единый свет сознания, единый протяжный и полнозвучный звон на ровной ноте, сгущая все причины и следствия в эту единую, мощную, нескончаемую вечность готового присутствия, мгновенно вобравшую в себя все и всяческие причинно-следственные переходы.

Но, при всем том, Кэй обнаружила, что в состоянии думать.

В мыслях у нее была фигура отца, лежащего на этом полу и глядящего вверх, на цветные тени каменного свода; она двинулась к нему, неся свое сознание, отламывая и отбрасывая при каждом шаге долю расстояния с великим трудом, с содроганием. Дойдя, встала над ним и вперила взгляд в его запавшие глаза, в серую щетину на худых изможденных щеках, в крапинки и поры его костлявого носа, в бледные губы, еле заметно шевелящиеся при неслышных вдохах и выдохах. Как. Как увидеть, что́ он видел, почувствовать, что́ он чувствовал. Чувствует. Видит. Как. Словно подпрыгивая в воздух, чтобы нырнуть в яму, пробитую в земле, Кэй сложилась, скрутилась мысленно и позволила мысли упасть – но не рухнуть, опуститься ровно туда, где он. Ее глаза расширились; она глядела в потолок, обессиленная приближением и стараниями ни о чем не думать, нейтрализовать всякую мысль.

Напоминая воздушный шарик, который держат в равновесии на кончике иглы, Кэй испытывала невообразимый, невыразимый страх перед всякой мыслью, перед любым шевелением восприятия: к катастрофе могло повести что угодно. Не позволяя этому опасению подняться на уровень сознания, она ощущала безмолвный приказ: сосредоточиться на одной, правильной мысли, на той, что позволит ей проследовать вдоль нити, проследовать не туда, где он был, – она уже находилась там сейчас – а к тому, чем он был тогда, на краю обрыва, в последний миг перед тем, как они вытолкнули его на улицу. Она растянулась на полу, чувствуя холод пола – холод отца – сквозь металлический режущий гуд, который не прекращался в ее нервах. Что-то подсказывало ей: слишком тепла она все же, недостаточно опущена, слишком пока что собрана в пучок, недостаточно отвязана. Ей вспомнилось, что сказал Фантастес: надо идти по жилкам, следовать за млечным соком листа. С приглушенным, но внезапным удивлением она поняла, что лист все еще цел, все еще лежит между языком и нёбом; все то серебро, весь металл, что сочился по ее нервам, был вкусом его кожицы. Мгновенно решившись, она вонзила в лист зубы и тут же ощутила, как потек по деснам его мясистый, древесный, кашицеобразный сок. Вкус теперь был богаче, глубже, что-то от чеснока и кореньев, и в голове у нее будто пошел ток, началось движение – от металла к древесине, от древесины к земле. И внезапно – черви. На каждом пальце по червю. Кэй почувствовала, как по телу прошло содрогание, рот будто отпрянул от листа. Уже было слишком, а что еще будет! В желудке, который казался неимоверно далеким, взбухла тошнота. Черви ворочались, тянулись вверх, как пальцы, из ее живота, вползали в мысли, толкались в горло едучими ртами. Поднимались, красные, в сияние красного солнца. В голове у нее состроился крик. Он длился без голоса, он не нуждался в дыхании, просто длился и длился. Она сглотнула, сталкивая лезущих червей вниз точно кулаком. Они опять полезли. Она сглотнула еще раз, смутно припоминая что-то – что же? – но была полна решимости не допускать воспоминание до себя.