Полночные близнецы - Холли Рейс

– Откуда ты знаешь?

– Я это почувствовал в той его коробке. Для него любой, кто пытается его остановить, действует против интересов всего человечества. Он по-другому просто не может думать. Это было самым тяжелым, когда я касался той коробки. Впустить его чувства в свою голову. Меня его мысли как будто помоями облили.

Я ничего не говорю. Прежняя, другая Ферн, скорее всего, бросила бы что-нибудь язвительное насчет того, что мысли брата и без того уже грязны, но теперь я знаю, что мстительность Олли имеет те же корни, что моя жалость к себе, – и это страх. Но если я не полностью безнадежна, то и он тоже.

Когда мы уже близко к дому, я соображаю, что наш самый короткий маршрут проходит мимо того места, где обычно болтаются Дженни и ее банда. И чувствую, как Олли рядом со мной напрягается.

– Как ты думаешь… – начинает он.

– Нет, – говорю я. – Хватит бегать от этой коровы.

И я не шучу. Дженни теперь – просто мошка. И если я не могу встретиться лицом к лицу с ней, то как я намереваюсь столкнуться с Мидраутом?

Мы идем дальше, готовясь к тому, что может произойти. Когда мы видим ее, сидящую на низкой стене и болтающую ногами, я поверить не могу, какой юной она выглядит. Заметив нас, Дженни спрыгивает на тротуар. Ее дружки толпятся за ней.

Я прячу руки в карманы. Олли тоже. Он смотрит прямо вперед, но я встречаю взгляд Дженни и не отпускаю его, пока мы приближаемся. Моя кровь мчится куда более агрессивно; мышцы напряглись. Если бы мы сейчас были в Аннуне, клянусь, вокруг меня искрили бы вовсю инспайры, настолько сильной я себя чувствую. Но Дженни тоже это осознает, потому что, хотя и кажется, что ей хочется что-то затеять, она так и не делает шага в нашу сторону. И только когда мы проходим мимо нее, так близко, что я вижу заклепки на ее сумке, я наконец прерываю зрительный контакт. Я знаю, что Дженни не пойдет за нами. Чары, которые она некогда навела на меня, разрушены, а то, что было разрушено между мной и Олли, наоборот, начинает восстанавливаться.

Мы смогли отпугнуть Дженни, но это не значит, что я могу справиться с каждым, кто настроен против меня. Дела идут все хуже. Влияние Мидраута становится сильнее. Его кошмары сделали нечто большее, чем просто пустили корни; они уже выросли в сильные, жизнестойкие деревья, которые перекрывают весь свет. Я теперь хожу в школу пешком, хотя это и означает, что из дома я вынуждена выходить в шесть утра и отказаться от регулярных посещений маминой могилы, – потому что поездки в метро слишком тяжелы для меня в эти дни. В любом случае я не чувствую прежней потребности сидеть перед ее могильным камнем, когда у меня есть ее портрет в шкафчике в Тинтагеле.

Но все достигает апогея одним жарким апрельским днем. Это час пик, Стратфорд переполнен заезжими покупателями, и местными, и пассажирами, и я далеко не сразу замечаю человека в костюме – этот тип то и дело оглядывается на меня, когда я пробиваюсь сквозь толпу в торговом центре. Я случайно ловлю его взгляд, он застывает на месте, и я чуть не налетаю на него.

– Что вам нужно?

Он наклоняется ко мне, его полноту не маскирует сшитый на заказ костюм.

– Что?

– Вы меня преследуете.

Я отступаю назад, но он шагает вперед. Теперь, вблизи, я вижу, что он дрожит от злости. Его кулак сжат так крепко, что побелели костяшки пальцев.

– Я… я просто иду домой, – бормочу я.

Он фыркает и делает еще шаг вперед, и я наконец оказываюсь прижатой к стеклянной витрине обувного магазина. Другие покупатели спешат мимо, опустив головы.

– Что, нацелилась на мой бумажник, да? – Он выхватывает бумажник из кармана и размахивает им перед моим лицом. – Ладно, сейчас разберемся. Вообще-то…

Он достает еще и телефон, и в другой ситуации я бы посмеялась над этим, потому что он пытается удержать в одной руке и телефон, и бумажник. И набирает 999.

– Полиция! Меня преследует некая особа странного вида!

Я не жду, пока он скажет что-то еще, а просто проскальзываю мимо него и пускаюсь наутек. Он что-то кричит мне вслед сквозь толпу покупателей, которые изумленно смотрят на девочку, отталкивающую их с дороги. Какая-то женщина пытается меня остановить, явно приняв за воровку.

– Я тебя запомнил, чудище! – это последнее, что я слышу перед тем, как поворачиваю за угол и оказываюсь на безопасном расстоянии.

Последнюю милю до дома я бегу со всех ног. Захлопываю за собой дверь, закрываю ее на цепочку и только после этого позволяю себе без сил прислониться к ней. Я прижимаю ладони к глазам, глубоко дышу, чтобы удержаться от слез. Когда Олли возвращается домой, ему приходится колотить в дверь, чтобы я его впустила.

– Что случилось? – спрашивает он, едва увидев меня. – Что, Дженни что-то натворила?

– Мидраут.

Я наконец перестаю сдерживать слезы. Олли хватает меня за предплечье, как будто хотел бы обнять, но не уверен, что мне это понравится.

– Идем, – говорит он. – Папа оставил нам пирог с рыбой.

Олли включает телевизор, пока мы едим. Я чувствую все это время необъяснимую неловкость. Мы не из тех семей, что сидят в дружелюбной тишине, следя за событиями какой-нибудь костюмированной драмы. Единственная тишина, которую мы всегда понимали, – это пассивно-агрессивное молчание. Но мне нравится этот спектакль, так что, когда мы справляемся с едой, я беру тарелку Олли и мо́ю ее вместе со своей.

– Вот видишь, мы можем быть как все, – говорит он, наверное тоже смущенный новым поворотом событий.

Я улыбаюсь:

– Говори за себя.

Постановка заканчивается, и новости бросают нам очередной вызов.

– «И восходящая звезда правительства, Себастьян Мидраут, сегодня тоже высказался насчет таинственного феномена – смерти сразу четырех сотен человек во сне…»

– Выключи, – говорит Олли.

Но я даже попытки не делаю взять пульт. Я хочу знать, к чему ведет Мидраут; я хочу знать, как он превратит это массовое убийство в голоса в свою поддержку. Я жду, когда пойдет запись с его выступлением.

– «В то время как семьи умерших во сне требуют изучения странного явления, – продолжает диктор, – член парламента от Челси Себастьян Мидраут предполагает некую альтернативную причину события…»

Идет врезка выступления Мидраута, стоящего на каком-то возвышении. И снова я отмечаю, что он отстраняется от традиционного микрофона, говорит негромко и полагается на силу своей харизмы, чтобы заставить слушателей замолчать. Он рассуждает об опасности науки, прогресса ради прогресса. Он подспудно предполагает – так, что никто не смог бы обвинить его в отсутствии сочувствия к умершим, – что, возможно, причина их смерти кроется в чем-то другом. И при этом он на самом деле осторожно внушает слушателям, не выражая это прямо в словах: «Вы присмотритесь к умершим. Они были посторонними. Они были странными. Может быть, они сами навлекли это на себя. Вам нечего бояться, если вы сами – не Другие». И когда он умолкает, аудитория разражается аплодисментами.