Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

На этом Никита Петрович умолк и жадно припал к окну. На пустыре, по вылизанному ветром ослепительному снегу, танкисты объезжали не совсем еще готовые чумазые танки. Снег взлетал, курился и сверкал над ними. В снежной пыли под боевыми башнями Никите Петровичу вдруг почудились головы сыновей, и ему показалось, что он думает о пустяках и не едет, а ползет, что шофер бережет обитую кожей новенькую машину главного инженера. Он зубами сдернул с руки варежку, стукнул в стекло и будто выстрелил:

— Гоп, гони! Чего жалеешь эту фитюльку?!

У конторы рудника витрины с портретами лучших рудокопов были наискось занесены снегом. Сердце Никиты Петровича сжалось и заныло. Он свернул на свежепротоптанную тропу, прошел немного и насторожился, издалека долетел говорок отбойного молотка, знакомо зарычала машина и что-то тяжело ударилось о железо. Он вытянул шею, пошел быстрее и посветлел.

Из-за скалы выплыл великан-экскаватор. Он, как всегда, деловито вгрызался в бок горы, насытившись, мерно повернул верблюжью шею, раскрыл челюсти, и смешанная со снегом и глиной руда упала на железную платформу. Слева великану подражали другие экскаваторы. Паровозы подталкивали под их челюсти платформы. Чистые рельсы сверкали в глубокой снежной траншее.

Никита Петрович охватил все это подобревшими глазами и загрохотал:

— Одолели метелицу? Вот это земляки! Гоп, обнимаю за ухватку, но трясти буду, ой, буду... Нет, нет, вы по-украински не гакайте и по-уральски не чокайте. Мне руды на броню, руды, руды! Не спали? Завируха одолевала? Вот — удивили! А у нас на заводе лето стоит и арбузы зреют. Погода была хваткая, кто спорит. У меня эта погода в печенках и под печенками на скрипке играет. А слыхали, что на Донбассе делается?

Рудокопы, оказалось, знали более свежие вести, но Никита Петрович сделал вид, будто уже слышал их, и подхватил:

— Вот, идет бой, а для боя что нужно? Гоп, руда! Руда — главный кит, а на китах, говорили старики, весь свет стоит. Не сдавать, гоп, ни-ни.

Он расспрашивал, как дрались с заносами, рассказывал о заводе, хлопал варежками и, не прощаясь, по шпалам побежал туда, где промывали и обогащали руду.

На погрузочной площадке было почти пусто, и это отпугнуло от Никиты Петровича радость:

— Еще не подали? Вот дьяволы!

Он кинулся к ненавистному телефону и так «мучил» его, так ярился перед ним, что даже в распадке под горою слышно было:

— Центральная? Да будь ты неладна! Центральная? Спишь, что ли? Металлургический два! Занят? Фу-у, дьявол! Поторопи!..

Он выбегал наружу, оглядывал выработку обогатительной, промывочной фабрик, запасы непромытой руды и возвращался к телефону:

— Центральная? Ой, да не трави души, она еще делу нужна! Гоп, металлургический два... Кто? Я, я... Сходственно идет дело! Успеем! Но ты не спеши цвести да радоваться! Платформ обещанных еще нет. Скажи Фоме, чтоб нажал. Да живо там! Все! Центральная? Дай сортировочную! О, вот повезло! Ты что ж это? Где твое слово? Стыдом завод обратать хочешь? Послал? Ну-у? Сколько? Мало! Додашь? Когда? Сколько? Не подведи! Нельзя, сам знаешь...

До сумерек бегал Никита Петрович по руднику, а больше всего «висел» на телефоне. Тревога отошла от его сердца, когда прибыли составы платформ. Он оглядел их, заулыбался, по всей линии — от рудника до завода — по телефону взял с людей слово, что составам с рудой задержек не будет, и почувствовал, что трое суток спал урывками и ел на бегу.

— Фуу, кажется, все. Вот когда, Никита, тебе автомобильчик главинжа был бы кстати...

Мысль, что он может не дозвониться в заводоуправление и потеряет у телефона час, а то и больше, вызвала в нем ощущение, похожее на зубную боль, и он двинулся в город пешком.

Холодная темнота зыбилась перед глазами, над заснувшими досадными мыслями о «Битюге» проплывали новые заботы: о предстоящем собрании, о ремонте жилых бараков, о контроле столовой, о добыче материалов для починки в цехе валенок. Подумать об этом он собирался утром, когда голова будет свежей. Да, да, ни о чем не надо больше думать, хватит... Сейчас придет он домой, по-уральски, у порога, снимет валенки, разденется, смоет трехсуточную грязь, поест, выпьет стакан горячего малинового настоя с аспирином — верное, испытанное средство! — поговорит с домашними — и спать, спать...

Отдых уже брал его в теплые руки, заглаживал царапины обид, снимал с плеч усталость, утишал боль и вдруг, будто рассердившись, оттолкнул прочь. Нет, похоже, спокойно поесть и заснуть ему не удастся. Невестка, наверное, уже вернулась с завода и принесла газету. Жена прочитала в газете о случае с «Битюгом» и, может быть, лежит теперь с больной головой. Никита Петрович фыркнул и заворчал:

— Поверила? Ну, и верь, гоп, верь и сыновьям на фронт напиши: вот, мол, батька вам про работу все расписывает, а сам в такую пору машины в ямы сажает и подводит завод. Пиши, чего ж. Раз в газетах пишут и на плакатах малюют, и ты пиши, пиши-и...

Никита Петрович хмыкал и посмеивался, будто речь шла о пустяке, но досада клевала сердце, и он сердился на самого себя: все оправдываешься? Черное хочешь сделать белым, а оно, гоп, не выходит и не выйдет: ведь «Битюг» в яме был, посадил его в яму ты, стало быть, в газете написали правду, но тебе не нравится это, ты рычишь...

— Правда? Гоп, где правда? — вслух возмутился Никита Петрович,— Правда — вот где, в сердце, а кто туда заглядывал? Грязью обмазывать, гоп, пальцами показывать — глядите, какой Вербовой! — это всякий может, а заглянуть, разобраться кишка тонка...

Никиту Петровича охватил приступ слабости, и слова спутались. Он остановился, притиснул к груди руки, сомкнул веки и шепотом брезгливо сказал самому себе:

— У-у, хрыч старый, раскудахтался. И в газете тронуть нельзя тебя, подумаешь, цаца какая...

Он перевел дыхание и с минуту вслушивался, как холод пощипывает края век. Затем ему почудилось, будто перед ним зажгли свет: в закрытые веками глаза вступила багровая мгла и