Змия в раю - Леопольд фон Захер-Мазох

— Их все еще не видно, — проговорил он.

— И неудивительно, они ведь только ушли.

— Здесь очень жарко.

— Не знаю… мне зябко.

— Может, я разведу огонь?

— Не надо, благодарю.

Василий вздохнул.

— Что с вами?

— Я сожалею… это было бы так красиво!

— О чем вы сожалеете?

— О том, что вы не султан в женском обличии.

— А почему?

— Потому что у султана много рабов, и я мог бы быть одним из них.

— Василий, вы часом не влюблены в меня?

— А если б и так?

— Ерунда!

— Ну, коли я столь безрассуден, чтоб вас любить, можете высмеять меня, я даже прошу об этом…

Затем он подошел к окну и оставался там до тех пор, пока в комнату не вошли Феофан с Данилой, а по пятам за ними — коридорный из евреев, с двумя корзинами, полными бутылок.

Феофан накрыл стол и принес бокалы, Василий расставил стулья, Данила взялся откупоривать пивные бутылки. Вскоре все радостно пили пиво, Зиновия положила на стол свой портсигар, каждый закурил и с наслаждением делал глубокие затяжки. Василий проявлял признаки нервозной веселости, он наполнял стакан за стаканом, чокаясь с каждым в отдельности, хохотал, стучал по столу, скинул куртку, рассказывал еврейские анекдоты и в конце концов на ломаном немецком запел «Застольную» Гете:

Дух мой рвется к небесам

В заблужденье странном:

Не пущусь ли я и впрямь

В путь по звездным странам?

Нет, хочу остаться здесь,

В мире безобманном,

Чтобы пить вино и петь,

И звенеть стаканом![78]

Остальные подпевали, и песня следовала за песней, а бутылка — за бутылкой. Все уже изрядно поднабрались, когда появилась двоюродная бабушка. Ее встретили криками ликования, помогли освободиться от зимних покровов и усадили за стол.

— Здесь, кажется, пир горой, — проговорила она с простодушной улыбкой.

— Один раз на свете живем, тетушка, — ответила Зиновия, поднимая бокал. — За твое здоровье!

— Спасибо, спасибо!

Бабушка отхлебнула глоток и отставила пивной бокал.

— Нет, в студенческой компании так не кутят! — крикнула Зиновия. — Ты должна выпить по-настоящему, милая тетушка.

— Ну, если так заведено… — улыбнулась та и сделала весьма похвальный глоток. — Однако что это здесь столько дыма?

Она обмахнулась носовым платком.

— Ничего не поделаешь, тетушка, — сказала Зиновия. — Единственный способ усидеть среди курящих — закурить самой.

— Я же не умею.

— А ты попробуй.

С этими словами Зиновия протянула ей папиросу, которую бабушка взяла с некоторым сомнением, а Данила подал огня.

— Ой нет, ни за что на свете… — пробормотала бабушка, но тем не менее благополучно прикурила папиросу и принялась, не затягиваясь, пускать дым.

— А что, очень симпатично выходит, — сказала она, — когда голубые облака так вот вытягиваются и принимают очертания всевозможных фигур. Можно каждый день открывать для себя что-то новое.

— Однако ты не пьешь, тетушка, — заметила Зиновия.

— Уже пью, — ответила бабушка Ивана.

— Пить до дна! — закричали студенты, и она действительно осушила бокал.

— Если дело так и дальше пойдет, — улыбнулась старушка, — то я, чего доброго, захмелею.

Она мало-помалу раззадорилась, катала хлебные шарики, бросалась ими в Зиновию и смеялась всему, что бы ни происходило вокруг.

Студенты затянули «Гаудеамус».

— Как смешно, когда поют на латыни! — воскликнула двоюродная бабушка и отхлебнула пива, которым в очередной раз наполнил ее бокал Данила.

— Спой с нами, — попросила Зиновия.

— Я?.. Нет, право… Я не умею.

— Ты только начни.

Бабушка Ивана рассмеялась и в конце концов все же запела вместе со всеми «Гаудеамус». Теперь была открыта первая бутылка вина.

— Я не пью, — категорически заявила добрая старушка. — Я больше не могу, действительно не могу.

Она закрыла ладонью бокал, однако растопырила пальцы, так чтобы Феофану было удобно наливать.

Вино окончательно развязало языки. Феофан бахвалился, Василий пылко клялся Зиновии в любви, Данила провозглашал один тост за другим: за Зиновию, за красивых женщин вообще, за отечество, за дружбу, за свободу и за любовь.

Двоюродная бабушка то смеялась, то курила, то пела и пила.

— Ах, если бы вернуть молодость! — вздохнула она. — Где они, прекрасные годы? — Затем обратилась к молодым людям. — В мое время пили из туфельки дамы, — молвила назидательно. — Я, к сожалению, уже стара, но здесь присутствует красивая женщина, неужели она недостойна того, чтобы ей поклонялись? Присягните ей! На колени!

Василий тотчас бросился ниц перед Зиновией, снял с нее туфельку и, наполнив вином, выпил за ее здоровье. Феофан с Данилой последовали его примеру. Тогда Зиновия подняла бокал и провозгласила:

— Ура, да возлюбим![79]

Все воодушевленно чокнулись.

— Но при этом, — хихикая, проговорила двоюродная бабушка, — при этом… нужно… целоваться. Поцелуй же ее, Феофан, и от всей души!

Феофан приобнял и поцеловал Зиновию, после чего та, азартно сверкая глазами, подставила губы Василию и Даниле.

— Ну а ты, тетушка, ты тоже должна поцеловаться! — воскликнула она затем.

— Я?.. Ах нет, мне это все-таки не приличествует…

— Ура, да возлюбим! — повторила Зиновия. И прибавила: — Здесь не может быть никаких исключений.

Молодые люди обступили двоюродную бабушку, стыдливо закрывавшую лицо ладонями, и по очереди крепко расцеловали ее.

— Нет, ну что за молодежь нынче… это же неприлично… это действительно неприлично. — Она тщательно вытерла рот. — Не знаю, я чувствую себя как на корабле. Палуба качается под ногами, все вокруг меня кружится и танцует…

Бабушка Ивана пересела на диван и, пока остальные продолжали пить и петь, крепко уснула там, счастливая, как ребенок.

Сети есть, прикрытые цветами.

Ариосто

Появились первые приметы весны, пробуждающей природу; неистовый ураганный ветер гулял по лесам и полям, сотрясал окна и двери, но воздух был уже мягким. Началось таяние, лед ломался. Ручьи и реки набухли, перед усадьбой в Михайловке образовалось небольшое озерцо. Ендруху подвернулся случай блеснуть изобретательским гением, построив на новом водоеме шаткий мостик из кирпичей и досок.