Змия в раю - Леопольд фон Захер-Мазох

На следующее утро Карол явился к актрисе на квартиру с огромным букетом.

— Сейчас мы отправимся покупать шубу, — робко начал он. — Вы ведь доставите мне такое удовольствие? — И уже смелее продолжил: — Я посмотрел театральную афишу: сегодня вы не играете.

— Да, я сегодня свободна.

— Смею надеяться… Если у вас, конечно, нет других планов… Прошу не принимать мое предложение за бестактность.

— К чему так много слов?

— Если это доставит вам удовольствие…

— Конечно, я очень рада.

Барышня Ярунковская закончила свой туалет и затем под руку с сияющим Каролом отправилась в город. Первым делом он повел ее к еврейскому скорняку, где она выбрала себе шубу из черного бархата с хорьковым мехом и тут же ее надела; потом — к одной marchande de modes[71](там Карол преподнес ей вышитый золотой нитью башлык), а в завершение — к кондитеру. Здесь он угостил свою даму паштетами и ликером. Затем они, оба в прекрасном расположении духа, прошли на постоялый двор, где стояли его лошади, и Карол велел запрягать.

Не прошло и десяти минут, как подкатили сани. Карол посадил барышню Ярунковскую, заботливо укутал ее в теплую шкуру и уселся рядом — с видом победоносного военачальника, въезжающего в ликующий Рим. Молоденькая актриса с искренним блаженством прижалась к его руке, день был таким чудесным, так приветливо светило солнце, снег искрился, точно бескрайнее море маленьких бриллиантов, она в кои-то веки наелась досыта и впервые в жизни куталась в теплые меха. Все было так упоительно.

Она сбоку посмотрела на Карола, затем вдруг схватила вожжи и громко, радостно запела: «Вот мчится тройка удалая…»[72]

И край родной, и добрый отчий дом

оставлен нынче и покинут.

Адальберт Штифтер[73]

Тем временем Наталья оставалась одна в большом тихом доме. Она радовалась одиночеству: она снова могла, наконец, сидеть у окна, мечтать и предаваться своим думам. Однако картины, чередой встававшие перед ее внутренним взором, были совсем не радостными. Она откинулась на спинку кресла, сложив руки на коленях. На ее красивом лице лежала легкая тень печали, прискорбной безнадежности; сжатые губы по-прежнему упрямились, но в больших голубых глазах уже забрезжил мягкий элегический свет. Снаружи лежал снег; ровным белым глянцем он покрывал землю и кровли, кусты и деревья. На оконных стеклах расцвели чудные зимние узоры. Ветер разглаживал холмы и равнины; внезапно величественная, торжественная мелодия долетела сюда на его крыльях и дальний дубовый лес могуче зашумел исполинскими безлистыми кронами; ему стали вторить деревья в саду, а маленькие кусты зазвенели, словно были обвешаны тысячами крошечных бубенчиков.

Наверху запел флюгер, и в полутемной горнице сердито откликнулась старая, выложенная зеленым кафелем печь.

Два блуждающих огонька показались из-за амбара — глаза волка, который прокрался в поместье и снова исчез, когда гигантские собаки встретили его яростным лаем.

Во всем доме воцарились теперь сумрак и тишина. Не горела ни одна лампа, ни одна свеча, мерцало только пламя в печи. Долго не слышно было ничего, кроме тиканья массивных часов, такого же размеренно-торжественного, как в те времена, когда здесь расхаживали господа с косицами и дамы с напудренными буклями.

В долгие, тихие зимние вечера кажется, будто снаружи все вымерло, а внутри каменных стен ожило и заговорило мертвое. Тогда ты со страхом всматриваешься в темную анфиладу комнат. Даже ближайшее и хорошо знакомое на мгновение становится чужим и почти зловещим. Все предметы словно увеличиваются и отодвигаются вдаль, так что комнаты превращаются в залы, а залы — в мрачные соборы. Оживают древние эпохи, тихо бродят по дому призраки, в воздухе шепчутся чьи-то голоса, и из темных углов за нами следят, как нам мнится, неведомые глаза.

Наталья испуганно вздрогнула, однако мощный и отчетливый звон старинных часов вернул ей смелость. Пробило восемь, и с последним ударом через открытые двери легко и утешительно полилась к ней чудесная мелодия Вебера: «Я в одиночестве теперь, но не одна». Затем начала кряхтеть старая мебель, и сверчки в стенах дали о себе знать звонкими, приветными голосами. На комоде стояли две изящные фарфоровые фигурки: дама в кринолине и кавалер с тростью и шпагой. Двое верных влюбленных со времен бабушки улыбались друг другу и все не могли досыта друг другом налюбоваться. Глубже, в темноте высился шкаф со старыми книгами, источающими легкий запах плесени. Там, казалось, что-то двигалось, обложки распахивались, точно двери, и из них выскальзывали фигуры, словно сотканные из тумана: Рыцарь печального образа, Телемах и Ментор, Гулливер и Либуше,[74]оруженосцы Роланда, Алладин с волшебной лампой и мудрый Гарун-аль-Рашид. Отблеск света скользнул по портрету на стене: красивая женщина в цветастом дамасте, голубые глаза весело смотрят из-под белых напудренных локонов…

Наталья хорошо ее знала. Это была бабушка, у ног которой она играла в детстве, но нынче словно выступившая из clair-obscure,[75]— сама же картина казалась выполненной виртуозной рукой Рембрандта. Уже в пору, когда создавался портрет, эти голубые глаза смотрели будто из иного мира, однако в голосе бабушки еще и сейчас ощущалась по-детски искренняя доброта.

Пребывающая в одиночестве девушка с грустью мысленно вернулась в те далекие дни, когда она каждый вечер засыпала на коленях отца и каждое утро мать, смеясь, поднимала ее из кроватки. Она вспоминала, как в невысоких садовых зарослях играла в прятки со своим младшим братом, как она была пастухом, а он — волком, как он катал ее в маленькой коляске.

И она все глубже погружалась в воспоминания, но чувствовала щемящую тоску оттого, что в спокойном и тихом — когда-то — доме раздается теперь громкий смех, хотя счастье, похоже, навсегда из него ускользнуло.

Куда упорхнули ангелы детства, где сейчас приветливые гении ее безмятежных девичьих лет? Отчий дом казался ей оскверненным.

В эти часы она почувствовала, что ненавидит Зиновию; она в бессильной ярости сжимала кулаки, хотела сбежать от всего этого, но не знала куда.

Тут едва слышно к ней подошла по мягким коврам ее маленькая подруга — посмотрела на нее блестящими глазами и запрыгнула на колени, а потом, поглаживаемая Натальей, начала нежно мурлыкать.

Наталья больше не была одна, в полутемной комнате стало покойно и уютно, ворчливо-скрипучие голоса умолкли и зловещие гости убрались восвояси.