Студенты в Москве. Быт. Нравы. Типы - Петр Константинович Иванов

Масса накопленных «знаний» разражается блестящим фейерверком на экзамене, оставляя после себя чад в голове и таинственные иероглифы в табели: уд., неуд., весьма[94]…

А через три месяца бывший юрист 4-го курса с лёгким сердцем может ответить на вопрос, что такое грабёж.

– Грабёж… э-э-э-это, знаете, когда грабят!..

Голубая подкладка

Первым желанием Громова, как только он узнал о зачислении себя в студенты, было нарядиться в присвоенный студентам мундир. Но, увы, денег, данных родителями, хватило лишь на приличную тужурку… Разве мог Громов удовлетвориться тужуркой? Он страстно жаждал иметь полную блестящую обмундировку.

Большой практик, Громов скоро нашёл себе место в какой-то конторе, где, занимаясь от 10 часов утра до 8 вечера, получал 60 руб. в месяц, обед и завтрак. Через три месяца он скопил столько денег, что мог заказать у лучшего портного прекрасную экипировку.

Время шитья мундира было для Громова переживанием самых сильных моментов студенческой жизни. По нескольку раз Громов бегал к портному справляться, успешно ли подвигается работа. А всем товарищам и знакомым надоел рассказами о своём будущем мундире и сюртуке. Много мечтал…

При шитье сюртука вышел инцидент, благодаря которому Громов невольно сделался «индивидуалистом», человеком «отличным от массы», с «новым» направлением…

Дело в том, что, когда портной прислал узнать, какого цвета сделать подкладку на сюртуке, Громов сначала сказал «белую», но потом что-то сообразил и, встревоженный, побежал советоваться с портным… Не довольствуясь мнением портного, он отправился советоваться ещё с товарищами. Некоторые советовали сделать чёрную – корректную, другие – белую, шёлковую, но один сразу порешил всё дело, воскликнув:

– Последний крик моды – голубая подкладка!

Вскоре все приходящие к Громову могли видеть высокие английские подставки, закутанные белоснежным покрывалом. Громов с торжеством приподнимал покрывало и позволял любоваться ослепительным мундиром и блестящим сюртуком на голубой подкладке…

Затем наступила пора университетской жизни Громова… Эта жизнь ровно и гладко катилась четыре года и не оставила в Громове никаких заметных следов, не затронула никаких сокровенных струн. И единственным различием между Громовым до университета и Громовым после университета является университетский значок, прицеп-ленный на груди. В продолжение четырёх лет он посетил столько раз обязательные лекции своего факультета, сколько требовалось отметок в субинспекторском журнале, и «изучал» науки столь прилежно, чтобы прилично переходить с курса на курс. Остальное время он делил между светской жизнью и практической деятельностью. На этих двух сторонах университетской жизни Громова нам придётся остановиться подробнее, потому что они исчерпывают её всю без остатка и определяют круг громовских интересов и идеалов.

В «светском» обществе он имел успех благодаря мундиру и сюртуку на голубой подкладке, поражающим изяществом покроя и великолепием материала и ярко выделяющимся на сером фоне заурядных сюртуков студенческой «массы». Эти признаки хорошего тона невольно сопричисляли обладателя их к лицу купеческих сынков первой гильдии.

Громов сумел удержаться на высоте положения в течение четырёх лет благодаря таланту сохранить обмундировку почти новой до окончания курса и манерам, не противоречащим блестящей внешности…

Дома Громов священнодействовал с платьем, тщательно закутывал его в белоснежное покрывало. И очень нервничал, если кто-нибудь из гостей начинал пальцами ощупывать добротность материала. Громов не ходил в сюртуке туда, где можно было как-нибудь запачкаться, избегал товарищеских попоек, терпеть не мог, если кто-нибудь брал его под руку и прикасался к сюртуку. В таких случаях он не выдерживал и сердито предостерегал:

– Пожалуйста, не запачкайте сюртук…

Убранство его комнаты тоже носило на себе отпечаток крайней аккуратности хозяина. Письменный стол украшали портреты двух дам и трёх голых девиц на «художественных» открытках в рамках «moderne» Между девицами лежали симметрично перевязанные цветными ленточками две пачки писем от женщин. Письма были самого невинного содержания: с приглашением на танцевальный вечер или пикник и т. п. Посредине стола возвышалась посеребрённая чернильница, на ней только что очинённый карандаш и ручка с золотым пером (чистым). Ручка, которой он писал, вместе с нужными лекциями была запрятана в комод. На столе ещё лежал большой лист промокательной бумаги без всяких следов его употребления… Всё остальное в комнате гармонировало с письменным столом. Чистота и выметенность царствовали… Громов так боялся беспорядка, что гостей, приходящих к нему, старался «спровадить» к приятелю в соседний номер, где и сам предпочитал заниматься или пить чай.

Эта чисто мещанская внешность соединялась в нём с удивительной бедностью интеллекта, со странной для студента неразвитостью ума. У Громова положительно не было никаких умственных интересов. Он ничего не читал, кроме гимназических учебников в гимназии и обязательных курсов лекций в университете, даже из наших классиков навряд ли осилил хотя по одному произведению. Зато каждое утро прочитывал бульварную газету, где ведётся лёгкое козри на злобу дня.

Таким же профаном Громов оказывался и в явлениях общественной жизни. У него не было своих мнений. Суд присяжных. Может быть и хорошая вещь, но, если Громов случайно прочтёт статью в реакционной газете, где собраны отрицательные факты из практики этого суда, он, не колеблясь, согласится со статьёй о вреде суда присяжных. То же самое и по отношению к студенческим интересам и университетскому вопросу. До всего этого Громову было столько же дела, сколько до прошлогоднего снега: впрочем, если какой-нибудь солидный господин возмущался в его присутствии и негодующе спрашивал:

– Нет, вы мне скажите, чего они хотят? Чего им нужно?

Громов пожимал плечами и улыбался.

«Я, дескать, тут совершенно ни при чём и разделяю ваше негодование». А иногда даже и сам пускался в рассуждение о бессмыслии студенческой толпы, но уж это исключительно ради того, чтобы не остаться без своего мнения.

Громов бывал небезразличен только там, где дело касалось его личной выгоды. Здесь он проявлял даже большую практическую сметку и своеобразный ум. Выгода для Громова выше всего, и это проскальзывало у него помимо воли. Он никогда не поступился маленькой частицей для сокровенного друга.

Вся громовская университетская жизнь – это ряд умелых пристраиваний туда и сюда, начиная с хорошего урока и кончая комиссионной продажей бумаги. К последнему делу он чувствовал большую склонность. И его мечтой было по окончании курса завести собственную комиссионную контору[95].

Студент в форме

– Выгодное дело, современное – говаривал Громов, – деньги какие можно нажить, ой-ой!..

И со своей братии-студентов Громов взял что можно. Он предпринял издание лекций. И далеко оставил за собой всех занимавшихся когда-нибудь подобным издательством. Он литографировал лекции на особо глянцевитой бумаге в обложке, заказанной у лучшего типографа по особенному