Спасти огонь - Гильермо Арриага

поэзией, по словам того самого критика, которому Хулиан пересчитал зубы. Он ненавидел якобы неумолимых критиков, которые изъяснялись, как манерные малолетки: «Этому роману не хватает неминуемого флера поэтической магии, дрожи глагола» или «У него нет такого музыкального трепета, каку…», и дальше упоминался какой-нибудь малоизвестный писатель из Центральной Европы. Им полезно иногда начистить рыло. Но как бы Хулиан ни силился изобразить крутого мужика, до текстов, написанных зэками, ему было далеко. «Из них сочится правда», — сказал он своему редактору, который не всегда разделял его восторги. Редактору как раз нравилась всякая рококошная писанина, которую словно покупали в кондитерской, а не брали из самой жизни. Безобидные фразы без острых мест, без лезвий. Пустые бездыханные произведения, не влекущие за собой ни резонанса, ни последствий. Конфеты с начинкой из воздуха. Хулиан тосковал по предыдущему издателю, который говорил, что предпочитает корявый роман талантливого писателя идеальному роману посредственности. Хулиан тогда попросил уточнить. «В тексте талантливого писателя всегда есть фраза, пусть даже одна-единственная, которая изменит твою жизнь. У посредственности можно научиться, самое большее, грамотно писать».

Хулиану слова бывшего издателя про единственную фразу, которая изменит жизнь, запали в душу. Это не значит, что фраза должна быть поэтичной (и, следовательно, донельзя банальной), из тех, которыми украшают календари с цветочками. Нет, она должна быть, как прямой в голову: чтобы у читателя сперло дыхание и на середине страницы он был вынужден остановиться перевести дух. Можно позабыть ее строение, но не ее эффект. Ее никто не цитирует, но все помнят. Она вроде бы написана легко, но имеет большой вес, тяготеет. Точно, это должна быть фраза с встроенной гравитационной силой, черная дыра, пожирающая все вокруг себя.

Хулиану как серпом по яйцам были писатели, которых больше заботила аллитерация, чем нутро текста. Также ему опротивели авторы-онанисты (онинасты, называл он их, или попросту дрочилы), то есть те, кто писал про литературную среду — можно подумать, в ней есть что-то интересное. Романы про интриги в правительственных комитетах по грантам, про книжные ярмарки, про зависть, про презентации книг. «Херь же на постном масле», — втолковывал он своему издателю. «А мне нравится, как они грызутся», — отвечал издатель. Хулиан не понимал, как такое может нравиться кому-то, кроме тех, кто наслаждается сплетнями в разделе «Культура» светского журнала «Ола!». Всем остальным людям стопроцентно насрать.

Хулиан сделал своим лозунгом фразу «Рассказывайте, а не пойте!» — именно этого требовал от своих учеников в Мексиканском писательском центре Хуан Рульфо. Делал ставку на человеческие истории — настолько человеческие, что их структура становилась незаметна. Поэтому он так тащился, слушая тексты своих подопечных в тюремной мастерской. Тексты, написанные когтями, клыками, мослами, кулаками.

На спектаклях всегда бывал аншлаг. Актерам пришлось привыкнуть к оглушительным выкрикам из зала. «А ты не обу-ел ли, кукурузная харя!», «Вон тот хмырь его убил!». Какая уж тут к хренам четвертая стена, когда накал в театре был почище, чем на матче «Сакатепек» — «Ирапуато». Молодые актеры — те поначалу вообще не врубались, застывали в разгар сцены, как оглушенные, не знали, что делать. На помощь приходили ветераны, повидавшие на своем веку не один шарабан: «Ты либо с ними в ответ шуткуешь, либо не обращаешь внимания, только не стой столбом».

Прошло несколько месяцев, и Педро с Хулианом решили, что пора обратиться к более рискованным творческим начинаниям. Стали привлекать больше художников-абстракционистов. Привозили авангардные спектакли. Расширили линейку деятельности уроками актерского мастерства, истории, философии, шахмат. Тогда-то Педро и пришло в голову пригласить «Танцедеев». Хулиан был против. Постановки Марины он считал претенциозными и тягомотными (точнее, он говорил «розовые сопли» и «отстой»). Какие-то полуголые балерины бегают по сцене, а за ними бегают балеруны, от которых было бы больше толку, нарядись они пальмами и стань на заднем плане. Но Педро придерживался иного мнения. «"Танцедеи“ — это и-де-аль-но», — сказал он так восторженно, что напомнил Хулиану тюленя, хлопающего ластами. Заключенным необходим контакт с женской сущностью. До сих пор в спектаклях не участвовали женщины (пьесы нарочно подбирались только с мужскими персонажами). Единственной феминой на проекте была почтенная восьмидесятилетняя Ребека Ортис, преподавательница художественного ваяния.

«К вам, может, балерин привезут выступать, — между прочим заметил Хулиан Хосе Куаутемоку, на лице которого не дрогнул от этого известия ни один мускул. — Что такое? Красоток не любишь или только задом теперь паркуешься?» Кому другому Хосе Куаутемок уже бы яйца вырвал за такое, но тут он просто улыбнулся. Красотки или не красотки — одна фигня. От них одни траблы. Он хотел, чтобы ничто не отвлекало его от океана творчества. Нет уж, месье. Он наконец-то схоронил свои плотские желания, причем в самом дальнем углу кладбища ненужной дряни. Желание в тюряге ведет к одному — как раз таки к парковке задом, а это дело — также известное как «замена масла» — не его. Он не хотел думать о женщинах. Не хотел представлять их голыми. Не хотел мечтать о них, сходить из-за них с ума. Ему не нужен был секс и они были не нужны. В любом смысле — ни их голоса, ни их чувствительность, ни их представление о мире, ни глаза, ни руки, ни пальцы, ни губы, ни покой, ни буря. А теперь этот окорочок Хулиан как ни в чем не бывало заявляет, что сюда явится куча баб. Они вторгнутся и разбередят былое. Вновь сернистое биение их запаха. Вновь одержимость их кожей, их ласками, их влажностью, теплом их тел, словами, которые только они и умеют произносить. Да ну на хрен. Ужасная идея — привезти их в тюрьму.

Пока Хосе Куаутемок шел ко мне через зал, я успела бы раскаяться, поблагодарить его за приглашение и улизнуть обратно в свой мир. Но я сидела на месте, как парализованная. Внутри закипал адреналин. Правая рука тряслась. Предплечья покрылись пятнами, грудь и шея — наверняка тоже. Все указывало на надвигающуюся опасность, но мозг отказывался верить.

«Привет!» — сказал Хосе Куаутемок, подходя. Охранникам он бросил: «Как сами, братаны?», на что один кокетливо ответил: «Да вот, блюдем твоего ангелочка, чтобы крылышки не испачкались». Хосе Куаутемок сел рядом со мной. Свет из высокого окна падал ему на лицо. Я раньше не замечала, какие голубые у него глаза, оттенка переливающейся бирюзы. Орлиный нос, выдающиеся скулы, широкая мускулистая шея. Большие узловатые руки. На губах пара шрамов. Черты лица не слишком тонкие.