Клятва разведчика - Олег Верещагин

— Кофе! — крикнул офицер в коридор. — Так. Командиров групп ко мне. И пошлите человека к полковнику Фохту. К чёрту тыловиков. Пусть предоставит войска из резерва армии.

* * *

Бомбёжка началась ночью, за какие-то две минуты до артиллерийского обстрела. Орудия немцев били издалека, но явно корректировались кем-то, как и налёты бипланов. Огонь и бомбардировка были такими точными, что стало ясно — нас вычислили. Оставаться на месте и ждать карателей было бессмысленно — можно было только порадоваться, что мы всё-таки не стали копать землянки.

Впрочем, менять место было не привыкать. Ещё полмесяца назад Мефодий Алексеевич приказал заложить резервный лагерь недалеко от ещё не расселённой деревни Кабанихи, на болотистых островах, связанных друг с другом тайными тропами. Едва улеглась первая — очень короткая — паника, вызванная началом налёта (убитых было немного, больше раненых) — как мы уже выдвинулись из лагеря. Наше отделение, усиленное первым взводом, двигалось впереди без троп, прочёсывая местность на предмет егерей.

Их не было, как не было и попыток нападения на колонну. Очевидно, немцы на этот раз то ли решили удовлетвориться тем, что согнали нас с нажитого места, то ли понадеялись на авиацию и артиллерию, решив, что у нас много убитых и мы прекратим, как ранней весной, боевые действия.

Вот такая она, партизанская жизнь. Вчера награждали, сегодня заваливают бомбами… Больше печалило то, что на новом месте придётся и связи обновлять — а это десятки километров хождения по лесам, деревням и просёлкам.

И ходить в первую голову нам.

Тётя Фрося накормила нас до отвала и, глядя, как мы едим, приговаривала довольно:

— Ну вот это дело, а то настрогают себе бухтербродов и бегут…Чего смотришь, глазастый? — это она мне. — От тебя эта мода — на бухтерброды! Название-то, прости господи… — все сдержанно хихикали и толкали друг друга ногами, а тётя Фрося продолжала обличать: — Девки, и вы подальше от него держитесь, от глазастого! Вы молодые, глупые, а я ж Борьку-то насквозь вижу — это ж ходок! Никого не пожалеет… Вот война кончится — стонать от него будете, молодой, бравый, да с орденом… — она вдруг всплакнула и махнула рукой, когда девчонки бросились её утешать: — Ладно… Бориска, поди сюда.

Я и так засмущался (это я-то — ходок?!), а тут она вдруг поцеловала меня в лоб и сказала тихо:

— Осторожней там… Чего-то сердце у меня не на месте, слышь?

— Да ну, — отмахнулся я. — Проверим, как там наш связник… И обратно. Пять суток уже сидим, а немцами и не пахнет… Спасибо за обед!

— Иди! — она перетянула меня поперёк спины полотенцем из немецкого мундира.

Возле Мефодия Алексеевича Сашка и Максим разговаривали о задании. Мы четверо — Сашка, Женька, Юлька и я — шли в Кабаниху, Максим с остальными — в Заполошное (обожаю наши названия!). Перед тем, как отправить нас окончательно, командир вдруг вздохнул и умоляюще сказал:

— Вы это. Осторожнее. Чего-то это… — он покрутил рукой в воздухе.

— Да что вы все сегодня?! — я возмутился, поддёргивая ремень ЭмПи.

И вдруг тоже ощутил, как холодная тупая игла кольнула сердце…

…Через сорок минут мы вышли к Кабанихе.

…Это был очень долгий день — тёплый и тихий, грустный-грустный. Не потому, что нам было грустно, а сам по себе. Я заметил, что падают листья. Странно, раньше не замечал, а тут вдруг увидел, что лес багровеет и золотится, и значит — осень наступила. Сентябрь сорок второго года. Бои в Сталинграде и на Кавказе… Сорвавшийся — в том числе и благодаря нам — план «Нордлихт», план захвата Ленинграда… И ещё долго-долго до победы…

Листья падали и на нас. Мы не шевелились, только Сашка по временам поднимал к глазам бинокль — медленно и плавно — и смотрел на окраину деревни. Кабаниха казалась вымершей. За весь день люди появлялись два или три раза — с оглядкой, как-то быстро, явно не желая задерживаться на улице. По их поведению понять было ничего нельзя. За год с лишним оккупации тут привыкли жить с такой оглядкой…

Мы молчали. Только Сашка после очередного осмотра местности сказал с раздражением:

— Что-то нехорошо.

Мы не спросили, а он не стал объяснять. Я подобрал ажурный огненно-алый лист и воткнул его в волосы Юльке надо лбом. Она немедленно стала похожа на эльфийскую принцессу, хотя об этом ничего не знала, конечно. Женька по-тихому околесил деревню по периметру и, вернувшись, покачал головой — никого, никаких следов врага. Около дома старосты пьянствовали двое местных полицаев и этот самый староста. Вот и всё.

Когда совсем стемнело, Сашка снял ремень, сунул за правое голенище «штейр», за левое — финку, поколебался и запрятал за пазуху гранату. Посмотрел на нас и кивнул мне:

— Пошли, Борь.

Пошли так пошли… Я тоже молча сбросил «сбрую», воткнул финку за правое голенище, а «парабеллум» упрятал за борт маскхалата. Юлька с Женькой залегли пошире, Сашка отдал Женьке свой бинокль, и тот кивнул:

— Ни пуха…

— К чёрту, — буркнул Сашка, первым выходя из кустов.

Мы прошли примерно половину пути. Кусты картошки тут и там выглядывали из сорной травы, путавшей ноги. Я сказал тихо:

— Сань, давай не пойдём, — и добавил, сам не зная, почему: — Там засада, Сань.

Он повернулся ко мне, и я увидел во мраке, что его глаза светятся сами по себе. А в голосе было только дружелюбие и понимание:

— Да знаю я, Борь… Мы потому и идём. Надо же понять, что и как. Или это егеря нас в лесу выследили, или это… — он помедлил. — Или это вообще начинается большая операция. Как-нибудь прорвёмся. А то наших, чего доброго, как щенят, похватают.

— Ну, тогда пошли, — спокойно сказал я, нагнал его и мы зашагали рядом.

— Странный ты, Борька, — вдруг сказал Сашка приязненно. — В отряде кое-кто думает, что ты на СМЕРШ работаешь.

— А я думаю, что тебе Юлька нравится, — ответил я, впервые открыто озвучив это.

— А тебе нет? — спросил Сашка. — Говорили мы уже… А ты с ней целовался.

— Любовь зла… — вздохнул я. Мы оба, не сговариваясь, захихикали. Сашка достал гранату, вытащил кольцо, убрал его в нагрудный карман, а кулак с гранатой сунул в карман галифе. Сказал:

— Может, ещё и нет ничего. Может, просто устали мы. Выспаться бы…

— Как бы крепко не спали мы — нам всегда подниматься первыми, — сказал я.

Мы прокрались вдоль задней стенки сарая, прислушиваясь. Внутри царила мёртвая тишина. Около угла стояли минут двадцать. В Кабанихе властвовали безмолвие и мрак. Ни в одном окне — ни огонька, даже в доме старосты пьянка, кажется, сошла на нет… Я обратил внимание, что изо рта у меня вырываются облачка пара, плотные и белёсые. Звёзды на небе проглядывали всё резче и чётче — уж не мороз ли будет? Мне вспомнилось, что в войну зимы были холодные и приходили рано. Как будто Господь хотел помочь России, пусть и делавшей вид, что она не верит в него, против новых язычников… И я, глядя на эти звёзды, подумал: «Господи, верую в Тебя. Помоги нам всё исполнить с честью и принять, как должно, то, что Ты судил нам… И помоги моим друзьям, хотя они думают, что не веруют в Тебя… И сделай так, чтобы я не устрашился ничего.»