Хатшепсут. Дочь Солнца - Элоиза Джарвис Мак-Гроу

— Это повеление фараона.

Тот стиснул зубы. Этот Нехси был врагом; нельзя было и подумать о том, чтобы показать ему свой гнев или проявить слабость: заплакать, проявить испуг или растерянность. Но он хотел попробовать сделать одну вещь; из хаоса, который, казалось, заполнил его мозг, отчётливо выделился единственный, совершенно неправдоподобный способ проверить, происходит ли всё это наяву.

Он глубоко вздохнул и заговорил, словно нырнул в глубокую воду:

— Ты говоришь... я царевич?

— Да.

— И я... твой царевич? Ты должен повиноваться мне? — Во дворе вновь произошло движение. Тот не отрываясь твёрдо смотрел негру в лицо. Оно оставалось непроницаемым, но на нём появилась слабая улыбка.

— Если только вы не попросите, чтобы я ослушался повеления моего фараона. У Вашего Высочества есть какие-нибудь приказания?

В словах прозвучали чуть заметная ирония и скрытый гнев; Тот слышал это, но не обратил внимания. Он собрал всё своё мужество и постарался ответить так же спокойно:

— Да, есть. — Расстроившись оттого, что при этих словах его голос сорвался, он неистово закричал: — Я желаю, чтобы все вышли на улицу, все, и ждали, пока я не позову!

«Они не послушаются, — думал он. — Я сам сделал себя смешным, они никогда не послушаются...»

После короткого колебания Нехси поклонился и направился к двери. За ним последовали другие. Было очевидно, что они делали это против воли, но делали.

Через мгновение двор вокруг Тота опустел. В нём оставались Калба, съёжившийся на лестнице, Эгиби, замерший у него над головой на балконе, Ахата и Нанаи, обратившиеся в статуи около опустевших кувшинов, и Ибхи-Адад, всё так же неподвижно стоявший перед своей шкатулкой, забитой сокровищами.

Тот обернулся к нему. Его глаза горели от старательно сдерживаемых слёз.

— Отец, разве я должен уезжать?

Какое-то мгновение гончар, не отвечая, стоял, глядя на Тота, будто не понял его слов. Наконец он прошептал:

— Твой отец приказал... Ваше Высочество.

Ничто не могло бы ни намеренно, ни случайно ранить Тота больнее, чем услышать из уст своего отца слова «твой отец...» — и странный титул, который он сам впервые услышал только сегодня. Эти слова превратили его в чужака в родном дворе. Он медленно повернулся к Нанаи, на её лице была несколько принуждённая успокаивающая улыбка, которая, однако, не вязалась с обеспокоенными глазами.

Значит, это конец. Не имело значения, кого он считал своим отцом — оба отца приказали ему одно и то же. И он должен был повиноваться.

Собравшись с силами, он заставил себя двигаться — через двор, по лестнице. Когда он проходил мимо, Калба посмотрел на него с уважением, а Эгиби — с явным благоговением. Даже если он останется, всё будет уже не так, как прежде. Он навсегда стал чужим для них всех, а они — для него. Он шёл по балкону, всем сердцем стремясь во вчерашний день как в потерянный прекрасный сон, где была школа, пыльная улица, Калба, который шутил и угощал его финиковыми пряниками, с которым можно было подраться, побегать наперегонки и посмеяться, Инацил, который монотонно диктовал пословицы и забывал имена, — всё это теперь казалось прекрасным, даже Эгиби, гонявший его с поручениями, и Ахата, которая из вредности готовила ему не тот хлеб, и Нанаи, о, Нанаи...

Он вбежал в свою комнату, захлопнув за собой дверь, и замер, несчастный и одинокий. Никогда больше Ибхи-Адад не отвернётся неспешно от своей работы, обтирая измазанные глиной руки, и не начнёт, сомневаясь, спрашивать о его учёбе и его поведении в школе, никогда больше ему не удастся посидеть, болтая с Нанаи, и увидеть, как тревога уходит из её прекрасных глаз...

Тот выпрямился и подошёл к сундуку с одеждой. Порывшись среди чистых нарядов, он нашёл галеру и осторожно достал её. Вот он держит её в ладонях, как всегда красивую и быстроходную, с замечательными маленькими деревянными людьми, с мачтами и парусами, с картинками на борту, которые читаются: «Дикий бык». Когда он взглянул на надпись, ожило старое видение и перед ним смутно возникли любимые черты улыбающегося Яхмоса.

«Я дурак! — подумал он. — Что меня гнетёт, почему я так тяжело воспринимаю всё это? Я возвращаюсь в Египет, я увижу Яхмоса, и госпожу Шесу, и сад... Я — царевич, мой отец — царь, точно так, как я говорил им!»

В нём пробудилась нечаянная радость и охватила его. «Я увижу Яхмоса! — повторял он про себя. — Я увижу моего отца! Я еду домой!»

Затем снизу, со двора, он услышал сдавленный, разрывающий душу плач Нанаи и бас Ибхи-Адада, пытавшегося успокоить её. Это был его дом.

Тот прижался лбом к деревянному борту маленькой галеры и позволил наконец пролиться слезам, которые так долго сдерживал. Он не знал, где был его дом, какой семье он принадлежал или кого любил сильнее. Лишь чувствовал, что разрывается надвое.

Это случилось на десятый день третьего месяца сезона перет — Прорастания всходов по египетскому счету времени. Тот сбился с вавилонского счета времени много недель назад. «Звезда Обеих Земель» в последний раз выбрала канаты, которыми каждую ночь швартовалась к пристаням, и направилась на юг по розовым в рассветном свете водам Нила. Сегодня к полудню они будут в Фивах. Так сказал капитан. Тот не верил своим ушам.

Как обычно, он устроился на самом высоком месте кормовой надстройки, рядом с огромным веслом, наблюдая, как на мачту медленно вползает парус. Он поднимался, как гигантский плавник, как огромное белое крыло, разворачивающееся в утреннем свете. Кучка напряжённых коричневых тел внизу на палубе, казалось, не имела никакого отношения к этому величественному зрелищу. Когда парус раздулся, поймав северный ветер, который, налетая от моря, день за днём заполнял его, «Звезда», поскрипывая деревянными скрепами, устремилась вперёд.

Тот стремительно обернулся, чтобы посмотреть, как поднимают другие паруса. Вслед за «Звездой» по сверкающей воде двигался «Золотой сокол», за ним — «Северный ветер»; замыкала строй плывущая далеко позади кухонная барка. Один за другим вздымались и раздувались квадратные паруса, один за другим корабли устремлялись на середину реки, образуя знакомый строй, который в течение последних недель был для Тота единственной неизменной вещью среди непрерывно менявшихся ландшафтов, чётким ориентиром в остальном мире.

Конечно, на самом деле ничто не оставалось неизменным, он понял это — даже вздымавшийся над крышами Вавилона зиккурат, который он видел несколько лет ежедневно и ежечасно и без которого не мог представить себе мир. Везде, куда бы кто бы ни пошёл, что бы ни делал, всегда были видны семь могучих ступеней Этеменанки на фоне неба — сама неизменность. Однако Этеменанки исчезла теперь из его жизни; небо было пусто. А сегодня к полудню распадётся и этот устойчивый образ, исчезнет строй трёх белых парусов, как раньше исчез зиккурат, как исчезли барханы пустыни, как давным-давно исчезло лицо Яхмоса, отчего мир оказался повергнутым в хаос.