Солдаты Александра. Дорога сражений - Стивен Прессфилд

Я рассказываю ему о Луке, о том, как много для него значила правда.

— Парень, ты понимаешь, что влез в дерьмо по уши? Эти уроды умеют дожать человека.

Да, это я понимаю.

— Не сомневаюсь, они и про меня что-нибудь сочинят.

— Провалиться мне на месте, парень, если ты тут не прав. Наврут с три короба, а я подмахну. Все мы подмахнем, если скажут.

Я вымотан до предела, но переутомление и перевозбуждение не дают мне заснуть и подремать. Перед моим внутренним взором стоят глаза Луки, мне не уйти от этого взгляда. Значит, надо готовиться к худшему. Другого выхода у меня нет: я просто не могу оскорбить лжесвидетельством память покойного друга.

Через какое-то время в лагере поднимается переполох — отыскался след Спитамена. Сыплются приказы, к полудню намечено выступление. Наше подразделение опять вливается в состав своей части. С ней оно и отбудет. Но без меня.

Пожалуй, сейчас для меня это худшая пытка. Мои друзья будут в рейде. Как я смогу оставаться в тылу?

Поскольку содержимое складской палатки начинают, готовясь к маршу, грузить на мулов, меня вышвыривают оттуда взашей. Я снова оказываюсь в первом шатре, откуда слежу за своими товарищами, торопливо снаряжающимися в дорогу. Это просто невыносимо. Ко мне приставлены новые караульные. Им велено следить, чтобы я сидел смирно, не дергался и держал язык за зубами. Они и следят, но когда Флаг со Стефаном, поравнявшись с моей «темницей», придерживают коней, эти малые тоже не рыпаются. Внутрь шатра подъехавшие вроде не рвутся, а насчет всего прочего караульным приказа никто не давал.

— Не дрейфь, — ворчит Флаг. «Дерьмо это, и ничего больше», — говорит его хмурая ряшка.

Стефан лишь молча постукивает себя по макушке. Что означает: «Не будь таким олухом, олух».

Меня опять переводят на новое место, уже в царскую зону. Теперь моей тюрьмой становится очень просторный шатер, разделенный на несколько секций. Время идет, минует полдень, а я все кисну, томясь ожиданием. Как там, хотелось бы знать, моя лошадка, надеюсь, о ней позаботился кто-нибудь?

Полог отодвигается, и внутри появляется давешний большой чин, но на сей раз не один, а сопровождая совсем уж важную шишку. Персона морщится, всем своим видом показывая, что не имеет намерения тратить свое драгоценное время на всякую ерунду, потом швыряет на стол пергамент и приказывает мне подписать его.

Как же, конечно, уже разбегаюсь!

— Провались ты в Аид! — орет персона, треснув в сердцах кулаком по столу. — Ты что, хочешь сделать меня убийцей?

Я молча стою, руки по швам.

— Позор! — вопит пришлый начальник. — Ты бесчестишь корпус!

Откричавши свое, он выметается.

Давешний командир молчит. Потом жестом предлагает мне сесть. Садится сам. Наливает из кувшина чашу и подает мне.

— Это всего лишь вода.

Я принимаю чашу. Он улыбается.

— Жаль, что твоего брата Филиппа нет в лагере. Мы бы непременно позвали его сюда, может, хоть он бы тебя урезонил.

Мой собеседник присматривается ко мне и качает головой.

— Но ты бы ведь и его не послушался, правда?

Он достает другой документ, кладет на стол и толкает ко мне.

— Это твоя долговая ведомость.

Перечень всего, что я задолжал в армейскую казну.

Он ждет, пока я пробегаю весь список глазами. Впечатляет — тут и стоимость лошадей, и всякие там авансы, подъемные… Много чего. Реестр строк на сорок.

— Это можно порвать.

Появляется еще один пергамент: мой служебный контракт.

— А это можно сократить на год.

Он ловит мой взгляд, смотрит прямо в глаза.

— Ну и наконец, о наличных деньгах. Ты повышаешься в звании. Бронзовый Лев у тебя есть, и я не вижу причин, почему бы не дать тебе Серебряного. А с этой наградой вручаются и два годовых жалованья. Плюс поощрение, плюс пособие ойкос. Девчонку твою заберем в Наутаку: зимой там ей будет теплей.

Он указывает на отчет.

— Можешь и не подписывать сей документ. Просто дай слово, что не станешь оспаривать его содержание. Ни устно, ни письменно…

Ничего не скажешь, предложение великодушное. Но только каждое слово столь расположенного ко мне офицера наполняет меня еще большей яростью. Мысленно я вижу перед собой обгорелые останки Луки, волочащиеся по грязи за каким-то бактрийским ябу.

— Командир, чтобы заткнуть мне глотку, тебе только и нужно, что убить меня.

Он вздыхает.

— Да, Зевс свидетель, ты твердый орешек.

Большой чин начинает собирать документы. Сейчас явится стража, и меня уведут.

Шелестит наружный полог. В соседней секции, за перегородкой, слышны чьи-то шаги. Завеса отодвигается, хлынувший внутрь помещения свет омывает замершую на пороге фигуру.

Это Александр.

Офицер вскакивает. Я вытягиваюсь в струну. Царь входит, извиняется за неожиданное вторжение. Признается, что услышал снаружи наш разговор и ему захотелось вмешаться.

— Вольно, линейный.

Александр останавливается передо мной, и я могу его рассмотреть.

На нем простой зимний плащ, никаких доспехов и никаких знаков различия, кроме Золотого Льва на плече, играющего роль застежки.

— Войска выступают через час, — говорит государь. — У нас мало времени.

Вид у него предельно усталый. Я поражен. В нем, кажется, ничего не осталось от той живой юной энергии, какая переполняла его два года назад, когда он приветствовал нас, новобранцев. Хотя сейчас ему всего двадцать восемь, я вижу сорокалетнего человека. Лицо загрубело от ветра и солнца, в медовые волосы вплетено серебро.

Александр отпускает штабиста и знаком велит мне сесть, хотя сам предпочитает беседовать стоя.

— Мне понятно, что значит потерять друга, — говорит он, — тем более друга, принявшего столь ужасную смерть. Твердость, с какой ты отказываешься исполнить приказ, который считаешь несправедливым, вызывает у меня уважение, а также я полагаю, что всякого рода посулы в обмен на податливость не могут не задевать твою гордость.

Помещение тесное, не больше восьмиместной палатки, но почти пустое, если не считать стола, трех стульев и подставки для карт и для чертежей.

— Однако и ты в свою очередь постарайся понять, сколь высока сейчас ставка. У нас появился шанс покончить с войной, но этот шанс очень зыбок. Время не терпит. Наши пленники из Бактрии и Согдианы должны получить прощение и свободу как можно скорее, чтобы это было воспринято как жест милосердия и великодушия, а не как политический ход.