Солдаты Александра. Дорога сражений - Стивен Прессфилд

Град остервенело колотит по крыше шатра. В жаровне угрюмо светятся угли.

Штабист пожимает плечами:

— Все твои приятели это уже подмахнули.

Он тычет пальцем в ряд подписей — Флага, Стефана и других командиров. Отчет заверен и офицерами ставки, и тем же Волом.

— Лука и те двое погибли не в этом бою, а раньше, — возражаю я. — Их захватили, они были зверски замучены.

— Я тебя не спрашиваю, что с ними сталось, — говорит штабист. — Я просто показываю, где тебе следует поставить свою закорючку.

Интересно, с чего это им вдруг понадобилась моя подпись? Я человек маленький. Кого вообще может волновать мое мнение?

— Было распоряжение. Все должны подписаться. Давай, не тяни.

Не будь тут так дико холодно, не будь я так дико вымотан, может, мы и пришли бы к согласию. Нарик та? Что теперь это изменит? Но манера, в какой добивался своего штабной хлыщ, заставила меня взбрыкнуть.

Я принимаюсь возбужденно рассказывать, как был захвачен молодой Дерд и как Агафокл настоял на немедленной отправке пленника в ставку. Мой друг Лука и летописец Коста добровольно присоединились к конвою, который убыл в ничто.

— Их выследили, поймали, а после замучили. Вот что случилось на деле.

— Так ты не подпишешь, линейный?

— Нет.

Хлыщ смотрит на меня с интересом, затем уходит и возвращается с другим командиром. Рангом повыше. А заодно и с писцом.

Новый офицер держится полюбезнее. Приносят вино, хлеб и соль. Мы беседуем на отвлеченные темы, находим общих знакомых. Кажется, этот малый неплохо знал Илию: он в высшей степени одобрительно о нем отзывается и выражает мне соболезнование в связи с его безвременной смертью.

— Послушай, — говорит он. — Мы с тобой, конечно, знаем, что приключилось с твоим другом Лукой. Я тоже считаю, что столь зверски расправившиеся с ним дикари заслуживают, чтобы их распяли.

— Ну так и надо этого добиваться. Где бы они ни скрывались, я берусь их найти.

Старший офицер, однако, утверждает, что прежде всего следует думать о родственниках погибших.

— Скажи, что за радость доставит такая правда матери или сестре твоего друга? Облегчит ли она их горе? Или, напротив, усугубит? Подумай, каким он будет им вспоминаться.

— Таким, каким был, — отвечаю я.

— Нет, тут ты в корне не прав. Каждый раз с мыслью о нем они волей-неволей станут себе представлять оскверненные, изуродованные останки. Ты этого хочешь, а?

Он подталкивает ко мне пергамент.

— Твой друг был героем, линейный. И пусть близкие помнят его таким.

Тут я не выдерживаю. Отталкиваю стул и встаю.

— Сядь! — командует большой чин.

Я стою.

— А ну опусти свою задницу на стул!

Я выполняю приказ.

Но пергамента не подпишу, пусть хоть треснут.

У входа караулят два гирканских копейщика. Они-то и сопровождают меня в складскую палатку, где оставляют одного. Я жду невесть чего, не имея возможности ни с кем перемолвиться словом, но мне видно в щелку, что к старшему офицеру вызывают Меченого и Кулака. По окончании разговора оба топают не обратно, а в лагерь. Время между тем уже позднее. Буран вроде бы унимается, зато на смену ему приходит гиперборейская стужа.

На рассвете меня снова приводят в тот же шатер к тому же большому чину.

— Так вот, — заявляет он мне, — вся эта история засекречена.

Офицер смотрит мне в глаза со значением, словно подчеркивая тем самым мою принадлежность к кругу особо доверенных лиц.

— Командование считает жизненно важным, чтобы никакие сведения об этом отвратительном злодеянии не распространились в армейской среде.

— Но почему?

— Двенадцать сотен бактрийцев с согдийцами вчера сдались в плен. Александр хочет принять их на службу, включить в состав нашей армии. Надо понимать, что за этими сотнями к нам потянутся тысячи. Но если солдаты прознают о дикой расправе, учиненной этими варварами, то…

До меня вдруг доходит.

— Речь идет о мире, — поясняет отечески командир. — О возможности наконец-то закончить эту долбаную кампанию.

А как же хвастливое, издевательское послание, какое бактрийцы отправили нашему государю? Слух ведь о нем неминуемо пройдет по войскам.

— Оно было сожжено сразу же по прочтении. О его содержании известно лишь царским приближенным и тем, кто участвовал в опознании вещей конвоиров.

На боковом столике стоит дымящаяся миска разваренной чечевицы с курятиной. А также вино и ячменная брага. Командир спрашивает, не хочу ли я перекусить.

Я отвечаю, что не голоден.

— Чего ради ты упрямишься, парень? Почему бы, во имя Зевса, тебе тут не подписаться?

Я знаю, что попер в дурь. Что может изменить одна вшивая закорючка?

— Послушай, сынок. Приказ исходит напрямую от Александра. Ты что, не доверяешь нашему государю?

Государю я доверяю.

Но пергамента не подпишу.

— Неужто ты не понимаешь, как все это важно, сколько человеческих жизней будет сохранено? Если мы заключим мир еще этой зимой, можно считать, что весенняя кампания у нас в кармане.

Я все понимаю.

— Может быть, ты вообразил, будто армия позволит какому-то свинорылому недоумку помешать ей покончить с этой войной?

— Ты, кажется, угрожаешь мне, командир?

— Нет, парень, это я тебя уговариваю.

Утро пока еще в самом начале. Меня вновь отводят мерзнуть в складскую палатку.

Мне, в принципе, ясно, что тревожит командование. Ясны и пути устранения этой тревоги. Домой, в Македонию, будет отправлено ложное сообщение, которое соотечественники безоговорочно примут на веру. Примерно то же огласят в приказе перед войсками, и с этого момента уже никто из свидетелей, подписавших отчет, не сможет объявить его лживым. Бактрийцы с согдийцами будут зачислены в корпус и призовут собратьев и родичей последовать их примеру. Наверное, стратегически это оправданно. Возможно, будь я стратегом, подобный ход пришелся бы мне по душе.

Но я этого не подпишу.

Один из приставленных ко мне стражей — мой давний знакомец. Звать его Полемон, родом он из Аркадии. Хороший парень, я помню его еще по строительству Кандагара.

Полемон приносит мне тайком немного похлебки и полкувшина вина.

— В чем, вообще, проблема? — спрашивает этот малый. — Чего ради ты так упираешься?