В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль - Сара Бейквелл

Они также различались в целях. Когда Сартр пишет о теле или других аспектах опыта, он, как правило, делает это для того, чтобы донести другую мысль. Он мастерски передает грацию официанта в кафе, скользящего между столиками, наклоняющегося под нужным углом, управляющего подносом с напитками в воздухе на кончиках пальцев, — но все это он делает для иллюстрации своих идей о недобросовестности. Когда же Мерло-Понти пишет об искусном и грациозном движении, он имеет в виду само движение. Это то, что он хочет понять.

У Мерло-Понти еще меньше общего с Хайдеггером, если не считать того, что они ставят во главу угла бытие-в-мире. Хайдеггер подмечает ряд телесных переживаний, таких как забивание гвоздя, но ему нечего сказать о других видах физических ощущений в теле Dasein. Он вообще избегает двусмысленных сфер. Он утверждает, что смысл бытия Dasein лежит во времени, но при этом избегает темы развития вообще. Он не говорит нам, может ли существовать детское Dasein, только что открывшее свой первый «просвет», или Dasein с прогрессирующей болезнью Альцгеймера, от которого лес «уходит». Животных он отбрасывает как неинтересных существ, которые не могут создать собственный «мир» или имеют лишь обедненный мир. Исследователь Хайдеггера Ричард Полт перечислил целый ряд вопросов, которые Хайдеггер не задает: «Как развивалось Dasein? Когда плод или новорожденный входит в состояние Dasein? Какие условия необходимы в мозге для того, чтобы Dasein имело место? Могут ли другие виды быть Dasein? Можно ли создать искусственное Dasein с помощью компьютера?» Хайдеггер избегает этих двусмысленных зон, потому что считает их «онтическими» вопросами, достойными рассмотрения такими дисциплинами, как психология, биология и антропология, — не благородной философией.

Мерло-Понти таких различий не делает. Грани и тени дисциплины интересовали его больше всего, и он приветствовал все, что могли бы внести исследователи онтического. Он исследовал людей — существ, непрерывно меняющихся с самого рождения; он хотел знать, что происходит, когда теряются способности или когда люди получают травмы и повреждения. Отдавая приоритет восприятию, телу, социальной жизни и детскому развитию, Мерло-Понти собрал обычно далекие от философии темы и поставил их в центр своей мысли.

В своей инаугурационной лекции в Коллеж де Франс 15 января 1953 года, опубликованной под названием «Похвала философии», он отметил, что философы должны заниматься прежде всего тем, что в нашем опыте неоднозначно. В то же время они должны ясно мыслить об этих двусмысленностях, используя разум и науку. Так, он говорил: «Философа отличает то, что он одновременно обладает пристрастием к доказательствам и склонностью к двусмысленности». Между ними необходимо постоянное движение — своего рода раскачивание, «которое без остановки ведет от знания к незнанию, от незнания к знанию».

Мерло-Понти описывает здесь другой вид «хиазма» — Х-подобное переплетение, на этот раз не между сознанием и миром, а между знанием и сомнением. Мы никогда не можем окончательно перейти от незнания к уверенности, потому что нить исследования будет постоянно возвращать нас к незнанию. Это самое привлекательное описание философии, что я когда-либо читала, и лучший аргумент в пользу того, почему ею стоит заниматься, даже (или особенно) когда она не отводит нас ни на шаг от исходной точки.

11. Croisés comme ça[74]

Глава, полная экзистенциалистских споров о будущем

В лекции 1951 года Мерло-Понти отметил, что XX век как никакой другой напомнил людям, насколько «условна» их жизнь — насколько они зависят от исторических событий и других неподвластных им обстоятельств. Это настроение сохранялось еще долгие годы после войны. После того как на Хиросиму и Нагасаки сбросили атомные бомбы, многие опасались, что не за горами третья мировая война, на этот раз между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Военный союз двух сверхдержав распался почти мгновенно; теперь они противостояли друг другу, а между ними находилась ослабленная, обнищавшая и сомневающаяся в себе Западная Европа.

Казалось, вероятная новая война уничтожит человеческую цивилизацию, а то и жизнь вообще. Поначалу бомба была только у Соединенных Штатов, но понятно было, что советские инженеры и шпионы работают над этой проблемой, а вскоре люди еще и осознали опасность радиации и разрушения окружающей среды. Как писал Сартр в ответ на Хиросиму, человечество теперь получило возможность уничтожить себя и ежедневно вынуждено решать, хочет ли оно жить. Камю также писал, что перед человечеством стоит задача выбора между коллективным самоубийством и более разумным использованием своих технологий — «между адом и разумом». После 1945 года, казалось, не было причин верить в способность человечества сделать правильный выбор.

Каждое новое испытание атомной бомбы только повышало уровень тревоги. Когда в июле 1946 года американцы взорвали бомбу мощнее, де Бовуар услышала, как диктор по радио сказал, что она уже запустила цепную реакцию, в результате которой сама материя распадется медленной волной, распространяющейся по всей планете. В течение нескольких часов на Земле не останется ничего. Это и есть ничто в основе бытия. Позже в том же году появились слухи о том, что Советский Союз замышляет разместить в ключевых городах США чемоданы, полные радиоактивной пыли, которые должны были в один момент открыться и уничтожить миллионы людей. Сартр высмеял эту историю в своей пьесе «Некрасов» в 1956 году, но в то время мало кто понимал, чему верить. Радиация тем страшна, что невидима и разрушительна; мощь самой Вселенной упаковывалась в несколько чемоданов.

Однако в то время как одни боялись конца, другие с не меньшим энтузиазмом надеялись на новое начало. Как писал Гёльдерлин: «Но где опасность, там вырастает и спасительное». Возможно, думали некоторые, бедствия недавней войны несут не катастрофу, а полное преобразование человеческой жизни, а война и прочее зло исчезнут навсегда.

Одним из идеалистических стремлений было создать эффективное мировое правительство, которое бы разрешало конфликты, обеспечивало соблюдение договоров и сделало невозможными большинство войн. Камю разделял эту надежду. Для него непосредственным уроком Хиросимы стало то, что человечество должно создать «настоящее международное общество, в котором великие державы не будут иметь преимущественных прав над малыми и средними нациями, где такое совершенное оружие будет контролироваться человеческим интеллектом, а не аппетитами и доктринами различных государств». В какой-то степени Организация Объединенных Наций выполнила эти цели, но она так и не стала настолько эффективной, как надеялись.

По мнению других, путь вперед предполагал американский путь. После войны у Соединенных Штатов в Европе был огромный авторитет, основанный на благодарности; они укрепили его в конце 1940-х годов с помощью плана Маршалла, вливая миллиарды