В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль - Сара Бейквелл

тела. Даже когда мы думаем о вещи, которой нет, наш разум конструирует эту воображаемую вещь с помощью цветов, форм, вкусов, запахов, шумов и тактильных качеств. В абстрактном мышлении мы также опираемся на физические метафоры или образы — например, когда мы говорим об идеях как о весомых или о жарких дискуссиях. Мы чувственны даже тогда, когда философствуем.

Но Мерло-Понти вслед за Гуссерлем и гештальт-психологами также напомнил нам, что мы почти никогда не получаем этот чувственный опыт «в чистом виде». Феномены приходят к нам, уже сформированные интерпретациями, значениями и ожиданиями, за счет которых мы собираемся их воспринять, исходя из предыдущего опыта и общего контекста восприятия. Мы воспринимаем разноцветный сгусток на столе непосредственно как пакет со сладостями, а не как набор углов, цветов и теней, которые необходимо расшифровать и идентифицировать. Люди, которых мы видим бегущими по полю, — это футбольная команда. Именно поэтому мы попадаемся на оптические иллюзии: мы уже увидели схему в виде какой-то ожидаемой формы, а потом приглядываемся и понимаем, что нас обманули. Именно поэтому картинки Роршаха воспринимаются нами как изображения чего-то, а не как бессмысленная клякса.

Конечно, мы должны научиться этому умению интерпретировать и предвосхищать мир, и это происходит в раннем детстве — вот почему Мерло-Понти считал, что детская психология необходима для философии. Это необыкновенная проницательность. Кроме Руссо, очень немногие философы до него серьезно относились к детству; большинство писали так, будто весь человеческий опыт — это опыт полностью сознательного, рационального, говорящего взрослого человека, который будто бы сброшен в этот мир с неба — видимо, аистом. Детство занимает важное место во «Втором поле» Бовуар и в биографиях Сартра; Сартр писал в своей книге о Флобере: «Все мы постоянно обсуждаем ребенка, которым мы были и являемся». Но в его сугубо философских трактатах детству не придается такого значения, как у Мерло-Понти.

По мнению Мерло-Понти, мы не поймем наш опыт, если не будем считать себя отчасти подросшими детьми. Мы попадаемся на оптические иллюзии, потому что когда-то научились видеть мир в терминах форм, объектов и вещей, имеющих отношение к нашему собственному кругозору. Наши первые восприятия пришли к нам вместе с первыми активными экспериментами по наблюдению за миром и его изучению и до сих пор связаны с этим опытом. Мы научились узнавать пакет со сладостями в то же время, когда узнали, как приятно поглощать его содержимое. После нескольких лет жизни вид сладостей, импульс потянуться за ними, предвкушаемое слюноотделение, желание и разочарование, когда нам говорят остановиться, радость от хрустящих оберток и ярких цветов засахаренных конфет, попадающих на свет, — все это становится частью целого. Когда младенец Симона де Бовуар хотела «хрустеть цветущими миндальными деревьями и откусывать от радужной нуги заката», это было потому, что ее растущий разум уже был синестетическим вихрем аппетита и опыта. Восприятие остается таким, когда все органы чувств работают вместе, целостно. Мы «видим» хрупкость и гладкость стекла или мягкость шерстяного одеяла. Как пишет Мерло-Понти: «В движении ветки, с которой только что слетела птица, мы читаем ее гибкость и упругость».

В то же время восприятие связано с нашими собственными действиями в мире: мы трогаем, хватаем и взаимодействуем с предметами, чтобы понять их. Чтобы узнать текстуру ткани, мы отработанными движениями растираем ее между пальцами. Даже наши глаза постоянно двигаются, мы редко воспринимаем что-то одним неподвижным взглядом. И если только мы не потеряли зрение на один глаз, как Сартр, мы оцениваем расстояние, видя стереоскопически. Глаза работают вместе, выверяя углы, — но мы не «видим» этих расчетов. Мы видим объект снаружи: саму вещь. Мы редко задумываемся о том, что он частично состоит из нашего собственного смещающегося взгляда и нашего способа обращать внимание или тянуться к вещам.

Наше восприятие также обычно сопровождается странным чувством под названием «проприоцепция» — чувством, которое говорит нам, скрещены ли наши ноги или же голова наклонена в одну сторону. Мое собственное тело — это не объект, как у других, это я. Если я сяду за вязание, говорит Мерло-Понти, мне, возможно, придется искать спицы, но я не буду искать свои руки и пальцы. И если я положу руку на стол, «мне никогда не придет в голову сказать, что она находится рядом с пепельницей так же, как пепельница находится рядом с телефоном». Наша проприоцепция очень чувствительна и сложна:

Если я стою перед столом и опираюсь на него обеими руками, то акцентируются только мои руки, а все мое тело следует за ними, как хвост кометы. Я не потерял чувство своих плеч или талии; скорее, это чувство переходит в осознание своих рук, и вся моя поза читается, так сказать, по тому, как мои руки опираются на стол. Если я стою и держу трубку в закрытой руке, положение моей руки не определяется в моей голове углом, который она составляет с моим предплечьем, предплечье с рукой, рука с туловищем и, наконец, туловище с землей. У меня есть абсолютное знание того, где находится моя трубка, и из этого я знаю, где находится моя рука и где находится мое тело.

Проприоцепция также может работать посредством продолжения меня самого. Если я вожу машину, то чувствую, сколько места она занимает и в какой узкий участок пролезет, без необходимости каждый раз выходить и измерять его. Машина начинает ощущаться как часть меня, а не как внешний механизм, управляемый рулем и педалями. Моя одежда или вещи, которые я ношу, становятся мной: «Без всякого явного расчета женщина поддерживает безопасное расстояние между пером в своей шляпе и предметами, которые могут его повредить; она чувствует, где находится перо, так же как мы чувствуем, где находится наша рука».

Обычно мы воспринимаем все эти чудеса как должное, но, когда привычный ход вещей нарушается, это открывает нам механизмы работы обыденного опыта. Мерло-Понти читал тематические исследования в этой области, в частности, на примере человека по имени Иоганн Шнайдер, который после черепно-мозговой травмы не мог почувствовать, в каком положении находятся его конечности или где вы прикасаетесь к нему, если кладете руку на его руку. Другие исследования касались «фантомных» ощущений ампутированных конечностей — покалывания, боли или простого ощущения руки или ноги там, где ее уже нет. В более позднее время такие ощущения удалось устранить с помощью других органов чувств: если ампутированный «двигает» своей фантомной конечностью, наблюдая в зеркале отражение соответствующей реальной конечности с другой стороны, это может помочь избавиться от иллюзии. Оливер Сакс, который в книге «Нога