"Абрамсы" в Химках. Книга третья. Гнев терпеливого человека - Сергей Анисимов

Комвзвода разведки поднялся со своего места и пошел вперед, встречать. После секундного обдумывания Николай сделал то же самое, потому что молодой боец справа остался на месте – прикрывать.

– Называйся.

– Ильич я. Местный. Совсем уж полно – Илья Ильич. Регистрацию и фамилие не скажу, уж извиняйте.

– Сойдет для начала. Комвзвода разведки старший лейтенант Сомов, партизанский отряд «Мочи козлов». «Нормально», – это про что было?

– Да про вас. Молодцами. И быстро, и правильно. Я, впрочем, этого еще раньше почувствовал.

– Это не штатный разведчик… У нас много потерь.

Николай испытал неудовольствие: он не думал, что командир скажет о нем так уничижительно. Впрочем, нужно быть реалистом.

– А этот?

– Я и говорю: взял теплым. С середины того дня за вами топаю, но пару раз серьезно отставал. И ночевать пришлось – с этим по лесу вообще никак.

– Бендеровец?

– Бандеровец, – поправил Ильич. – Не сопротивлялся, да и… Он без оружия был. И обдолбанный, похоже. Причем не на этом деле, а будто изнутри обдолбанный.

Николаю стало любопытно: изнутри – это как? Но до того момента, когда удалось получить объяснение, прошло еще много часов. И еще хорошо, что так. Будь обстановка еще чуть хуже, и никто бы не стал разбираться – пленного врага кончили бы на месте, а нашедшего их по следам больно шустрого местного жителя как минимум прогнали бы пинками. Разумеется, всем было не до того, чтобы вдумчиво проводить допросы. Оставаться на одном месте означало погибнуть. А что такое маячки, подшитые в одежду или даже под кожу, все они уже знали. Но здесь решили рискнуть – больно полезной была сейчас любая информация. Взвод, состоящий, по сути, из полутора отделений, в очередной раз разделился на две группы, и Николаю не повезло попасть в ту, которая погнала прибившихся к ним «гостей». Но к середине того же дня они вновь объединились, и довольно скоро доктор понадобился. Разумеется, кому-то на маршруте стало совсем хреново – плохо залеченная огнестрельная рана давала перманентную лихорадку «на невысоких цифрах». При непрерывном беге с нагрузкой и под стрессом… В общем, он уже видел смерть от развившейся аритмии у молодых, и сейчас все шло к тому же: пульс у тридцатилетнего сержанта был как нитка. Мерцательная? Он не мог даже посоветовать ничего лучше «полного покоя». Заброшенный, сырой, пахнущий мышами погреб на отшибе вдребезги разбитого хутора для этого подходил не сильно, и даже при всем своем цинизме доктор Ляхин не мог думать о будущем бойца спокойно и отстраненно. Дело было плохо.

Кроме гнойных ран, лихорадок, разошедшихся швов имелись еще очередные застарелые опрелости и потертости, содранная лесными сучьями кожа, у одного из бойцов – ярко выраженный цистит. Ночевки почти без исключений были под открытым небом, а климат в наших краях в начале сентября – мягко говоря, не гавайский. Сплошные дожди, и хорошо, что заморозков еще недели 2–3 не будет. Тогда пойдут пневмонии, а с антибиотиками у него совсем уже никак.

К моменту, когда он сделал если не то, «что положено», то хотя бы «что мог», с двумя встреченными в лесу людьми поговорили без него. Обрывки фраз он слышал и косился, но без особого интереса. Было чем заняться, было о чем подумать и без этого. Но Сомов позвал его совершенно недвусмысленно. Когда лейтенант подошел, комвзвода поигрывал штык-ножом перед лицом сидящего со связанными за спиной руками «бандеровца». А тот был какой-то тусклый, и это Николай отметил для себя сразу. И в лесу не убежал, когда они в Ильича своими стволами тыкали, и можно было, по идее, потихоньку отойти и отползти куда-то назад. Сумерки, враги друг на друга гавкают, не слышат ничего, был, пожалуй, шанс. Струсил? Или такой пофигист? Здесь, к этому моменту, он может быть уже просто перегружен всем происходящим. Поэтому и ноль реакции на то, как его вот прямо сейчас начнет злой русский садист резать. А может, и вправду… Не зря ведь… Как там этот местный житель сказал: «обдолбанный внутри»? Что, это психиатрия? Опять?

– Слышь, док, – сказал старший лейтенант, когда Николай закончил без особого любопытства смотреть на тупо сидящего пленного. Ну, молодой; ну, поцарапанный. Не раненый же. Раненого зондера бы тащить по ночному лесу и не стали бы, кончили бы где-то тихо. За все хорошее. – Ты глянь. Чегой-то он вообще никакой. Я бы и не заморачивался, ты знаешь. Но вот охотник грит, ни в коем случае. Грит, он ваще особенный.

Николай не любил слушать Сомова, когда тот использовал такие вот словечки. Он совершенно не был тупым солдафоном, он был довольно умным человеком с высшим инженерным образованием. Квалифицированным технарем, как отец Николая, например. Почему старший лейтенант запаса вдруг оказался таким фантастически умелым и везучим военным, это для Николая оставалось загадкой, хотя он уже привык. Но вот эта конкретная манера у Сомова была дурацкая. Он говорил так не для того, чтобы ввести чужаков в какое-то нужное для своих игр заблуждение. Он делал такой вид перед всеми. Впрочем, даже этот самый Ильич их наконец-то поправил в отношении произношения слова «бандеровец». Значит, тоже не сильно уж простой местный житель.

– Охотник?

– Угу.

Что такое «охотник», они все знали. Это было понятие, выросшее на этой несчастной оккупированной земле за последние полгода, как что-то страшное и уродливое. Страшное и уродливое даже на фоне всего остального. Охотники всегда были одиночками. Они никогда не входили в состав отрядов и групп, никак ни с кем не согласовывали свои действия и действовали вопиюще жестоко и безжалостно. Даже в местных жутких реалиях – вопиюще, совершенно в стиле «золотых рот». У каждого из них была для этого причина: обычно одна и та же. Насколько известно, когда-то ровно такая же была у Евпатия Коловрата. Подпереть чужую дверь колом и сжечь старосту со всей семьей в собственном доме – это была манера «охотников». Причем им потом не приходило в головы дождаться карателей и принять бой лоб в лоб: так поступали просто сорвавшиеся с катушек люди, которые не хотели жить дальше. Нет, эти жить хотели и проявляли для этого изворотливость и хватку, присущие русскому человеку, загнанному в угол. И жить они хотели только для одного конкретного дела. Очень конкретного. И жили, при везении, долго. Делая и делая дело. Ой, суровые это были ребята… Давно переставшему упоминать свое воинское звание как временное лейтенанту Ляхину казалось иногда, что охотники действуют едва ли не эффективнее их отряда, – и других таких полурегуляров, какими были они.

– Ну так что? Похож он на обдолбанного?

– Вены чистые. Зрачки нормальные. Саливация… Ну, слюна тоже нормальная. Пульс получше, чем вон у… – он вздохнул и кивнул сам себе. – Я ж не нарколог.

– Про неньку его спросите. Про изобретателей колеса и строителей пирамид.

Ровно в этот момент парень неожиданно начал плакать. Молча и сухо, без слез, просто содрогаясь всем телом.

– И вот так каждый раз, блин, – сипло сказал со своего боку охотник Илья. – Я ж говорю.

Что делать в такой ситуации, Николай к этому дню знал отлично. Хлестко дать по морде – и облить водой. Но воды лишней не было, поэтому он ограничился первым. Как ни странно, это помогло. Парень прорезался тонким, на вершине слышимости, криком. После второго такого же удара он наконец-то сфокусировался и посмотрел прямо на Николая. У того рука уже была занесена для третьего раза, и опустил он ее с неохотой.