Эдвард Сноуден. Личное дело - Эдвард Сноуден

Я не стал вбивать имена директора агентства или президента в XKEYSCORE, но после достаточного количества времени, проведенного наедине с системой, понял, что мог бы. Коммуникации каждого человека были в этой системе – каждого. Изначально я боялся, что, если я проверю кого-то из высших эшелонов власти, меня поймают и уволят, а то и хуже. Но скрыть запрос, касающийся даже таких видных лиц, было на удивление легко, просто закодировав мои условия поиска – и результат был бы непонятной абракадаброй для людей, но вполне понятным запросом для XKEYSCORE. Любой контролер, просматривавший поисковый запрос, если только он дал себе труд посмотреть повнимательнее, увидел бы лишь невнятные обрывки бессмысленного кода, в то время как я бы смог выведать самые приватные сведения о членах Верховного суда или конгрессменах.

Насколько я видел, никто из моих коллег не собирался злоупотреблять своей властью с таким размахом – хотя, если и собирался, вслух бы все равно не сказал. Впрочем, когда аналитики злоупотребляли системой, им куда менее интересно было узнать, что она для них может сделать в профессиональном плане, чем то, что она может сделать лично для них. В агентстве возникла практика, которую прозвали LOVEINT – грубая насмешка и над HUMINT, и над SIGINT, своеобразная пародия на всю разведывательную деятельность. Аналитики использовали программы своего ведомства для слежки за бывшими и теперешними любовницами, друзьями и знакомыми, читали их электронные письма, подслушивали телефонные звонки и просматривали их сетевую активность. Сотрудники АНБ знали, что только последних болванов можно застукать на месте преступления, и хотя закон утверждал, что всякий, кто использует инструменты слежки в личных целях, может загреметь в тюрьму по крайней мере на десять лет, никто в истории агентства ни разу не был приговорен даже на одни сутки. Аналитики понимали, что правительство никогда не будет судить их открыто: невозможно обвинить человека в злоупотреблении секретной системой массового сбора данных, если отрицаешь сам факт ее существования. Цена подобной политики стала ясна мне, когда я сидел в глубине «склепа» V22 в штаб-квартире АНБ в компании двух наиболее талантливых аналитиков инфраструктуры, чье рабочее место украшала двухметровой высоты афиша «Звездных войн» с портретом знаменитой волосатой Чубакки. Я понял, что перехваченная обнаженка стала чем-то вроде неформальной офисной валюты: пока первый аналитик растолковывал мне некоторые рутинные процедуры безопасности, второй его товарищ поворачивался на вращающемся кресле и перебивал нас, улыбаясь: «Какова?» – на что мой инструктор неизменно отвечал: «Ого!» или «Миленькая!» Подтекст был такой, что если вы находите женское «ню», фотографию или видео, и эта цель (или кто-то, кто был с ней в контакте) привлекательна, то ты должен поделиться со всеми остальными мужчинами в отделе, если, конечно, рядом нет женщин. Это происходит, потому что ты знаешь, что можешь доверять остальным: вы все замешаны в одном преступлении.

Одну вещь начинаешь понимать очень скоро, когда используешь XKEYSCORE – почти у каждого в мире, кто был в Сети, есть две общие черты. Все они в то или иное время смотрели порнографию и хранили снимки и видео своей семьи. Это относится практически ко всем, независимо от пола, национальной принадлежности, расы и возраста, от террориста до убеленного сединами почтенного горожанина, который может оказаться дедушкой террориста, его папой или еще каким-то родственником.

Меня до мозга костей пронимает именно семейный аспект. Я помню одного малыша из Индонезии, маленького мальчика. Теоретически я не должен был интересоваться им, но мои наниматели заинтересовались его отцом. Материалы о нем я просматривал из общей папки «персонального» аналитика – так называют сотрудника, который большую часть дня копается в чатах, письмах на Gmail и сообщениях на Facebook, а не лезет в более темный и сложный, типично хакерский трафик инфраструктурных аналитиков.

Папа мальчика, как и мой отец, был инженером, но, в отличие от моего отца, он не был ни правительственным служащим, ни военным. Он был рядовым преподавателем, попавшим в ловушку слежки. Я не помню конкретно, почему он вызвал повышенный интерес, кроме того, что послал документы о приеме на работу в Иран. Основания для подозрений практически всегда были слабо подкреплены документально (если были подкреплены вообще), а связи обычно притягивались за уши: «Считается, что такой-то связан с…» Далее следует название международной организации – какой угодно, от организации, разрабатывающей телекоммуникационные стандарты, или ЮНИСЕФ до чего-то действительно серьезного.

Выборки из коммуникаций этого мужчины были выловлены из интернет-трафика и собраны в папки. Вот роковая копия резюме, посланная в подозрительный университет. Вот сам текст резюме. Вот история запросов в браузере, корреспонденция за последнюю неделю – письма посланные и полученные, с указанием IP-адресов. Вот геозона с координатами, которые аналитик рассчитал на случай, если «цель» окажется слишком далеко от дома – например, поедет в тот самый университет на собеседование.

Были еще фотоснимки и видео. Мужчина сидел перед своим компьютером, точно как я сидел перед своим. На руках у него был годовалый ребенок в памперсах.

Отец что-то читал с экрана, а малыш возился у него на коленях, хватал ручонками связку ключей и хохотал. Встроенный микрофон ноутбука поймал этот хохот, и я слышал его в своих наушниках. Отец крепче сжал ребенка, мальчик выпрямился и своими темными сливовидными глазами посмотрел прямо в веб-камеру. Я не мог отделаться от мысли, что он смотрит прямо на меня. Внезапно я почувствовал, что затаил дыхание. Я прекратил просмотр, встал из-за компьютера и вышел из офиса в туалет холла, опустив голову, забыв снять наушники, провод от которых тянулся за мной…

Этот ребенок и его отец напомнили мне о собственном отце, с которым я встретился пообедать вечером, пока находился в Форт-Мид. Мы уже довольно долго не виделись, но посреди застольных разговоров, за салатом «Цезарь» и розовым лимонадом, мне вдруг подумалось: «Я больше никогда не увижу свою семью». Мои глаза остались сухими, я приложил все усилия, чтобы не заплакать, но внутренне был очень подавлен. Я знал, что, если расскажу о том, что задумал, он вызовет полицейских. Или окрестит психом, и меня поместят в больницу для душевнобольных. Он обязательно сделал бы хоть что-нибудь, чтобы не дать мне совершить самую большую мою ошибку.

Я могу только надеяться, что его боль со временем исцелится гордостью.

И снова на Гавайи, между мартом и маем 2013 года, где ощущение скорой развязки сопровождало почти каждое мое движение, и как ни тривиальны были эти переживания, они облегчили мой дальнейший путь. Не так болезненно было думать, что я в последний раз останавливаюсь возле того ресторана, где подают карри в Милилани, или захожу в арт-галерею, где собираются хакеры Гонолулу, или сижу на крыше машины и «сканирую» ночное небо в поисках падающих звезд. Куда больнее было осознавать, что у меня остался только месяц, чтобы побыть с Линдси, или еще неделя, чтобы спать с ней рядом, при этом постепенно отдаляясь, чтобы этот удар не сломал ее.

Я делал приготовления, будто готовился к смерти. Снял со счетов все деньги, положив наличность в пустую железную коробку, чтобы смогла найти Линдси и не отобрали при обыске. Я переделал всю работу по дому, которую постоянно откладывал: укрепил оконные рамы, сменил электрические лампочки. Я стер и зашифровал содержимое моих старых компьютеров, превратив те в безмолвные памятники лучшим временам. Я приводил свои дела в порядок, стараясь облегчить жизнь Линдси или стараясь облегчить свою совесть, переключившись с забот о целом мире на женщину, которая у меня была, и семью, которую я любил.