Воздаяние храбрости - Владимир Соболь

– Мы уже знаем, что Карс был взят после многодневной осады и жестокого штурма. Но граф представляет вас к ордену и пишет, что вы принимали в приступе самое деятельное участие. Мы хотели бы знать подробности.

Новицкий набрал воздуха и расправил плечи. Он чувствовал, что Николай с недоверием поглядывает на его штатское платье, и старался показать ему все, что еще сохранилось в нем от бывшей военной выправки.

– Ваше величество, после трехдневной осады день двадцать третьего июня был назначен командующим для решительного штурма…

Уголком глаза он поймал невозмутимое лицо Георгиадиса, стоявшего даже не в первых рядах и вдруг случайно показавшегося в просвете. Сергей сделал паузу и подумал, что в этом шатре, среди этой расфранченной толпы, послушно внимающей каждому его слову, только они с Артемием Прокофьевичем знают наверное: только что высказанное им решительное утверждение есть такая же решительная неправда.

С двадцатого июня войска рыли параллели, ставили брешь-батареи, вступали в скоротечные стычки с турками. Приближенные графа знали, что штурм он назначил на двадцать пятое. В этот день родился государь Николай Павлович, и генерал Паскевич хотел сделать императору роскошный подарок. Но случилось все не так, как видел он в своем воображении, – резче, жестче, суетней и печальней.

С утра двадцать третьего русские батареи открыли огонь по турецкому лагерю, стоявшему перед стенами. В ответ загрохотали орудия крепости. Карс обнесен был двойными стенами высотой до четырех саженей. По стенам шел парапет, меж зубцами которого располагались орудия. А над стенами еще возвышались башни. Они выступали из стен подобно эркерам, так что могли обстреливать подходы к стенам. Да еще благодаря своей высоте способны были держать под огнем всю плоскость, примыкающую к Карсу. В углу же крепости, на сплошной скале, устроена была трехъярусная цитадель, казавшаяся с первого взгляда совсем неприступной.

И в ответ на выстрелы осаждающих ударила вся артиллерия крепости, угрожая перемолоть ядрами русское войско. И тут же двинулась неприятельская пехота. Сильный отряд спустился из лагеря, занял позицию над нашими траншеями и открыл снайперский огонь. Егеря тридцать девятого полка пытались отвечать, но их ружья били слабее. И тогда поручик Лабинцев повел свою роту в штыковую атаку. Так невзначай и загорелся бой, который закончился падением Карса.

Рукопашная шла с переменным успехом, но прибежали на помощь три роты сорок второго егерского. Турок выбили и на их плечах ворвались в лагерь. Офицеры еще помнили, что у них не было приказа атаковать, но солдат было не удержать.

Паскевичу донесли, что разгорелось жаркое дело, и он вместе со своим штабом кинулся на центральное место нашей позиции – четвертую батарею, которой командовал генерал Муравьев. Батарея уже несколько часов стояла под сильнейшим огнем, с трудом держась и отвечая турецким орудиям. С этой высоты была отлично видна схватка, что происходила на берегу реки Карс-чай: массы атакующих турок, островки нашей пехоты. Паскевич вышел за бруствер, смотрел вперед, вниз, обращая внимание на падавшие ядра не больше, чем на скакавшие бы вокруг детские мячики. Он стоял, молчал, словно не в силах был выговорить ни слова.

Между тем князь Вадбольский, начальник русской пехоты, отправил на помощь зарвавшимся егерям еще один батальон сорок второго под командой полковника Реута, того, что держал Шушу против персов. А после и сам собрал всех, что остались еще в траншеях, повел за реку.

Паскевич между тем все молчал. Ведя свой рассказ, Новицкий, разумеется, умолчал об очередном приступе нерешительности, которым был подвержен наш полководец. Но Георгиадису он обрисовал ситуацию как крайне тяжелую: в такой острый момент командующий словно не знал, на что же ему решиться. В подобном состоянии Паскевич находился и перед началом сражения при Елизаветполе до тех пор, пока к нему не обратился Мадатов.

На этот раз в роли раздражителя выступил генерал Муравьев. Но получилось у него это не слишком удачно. Не успел он подойти к графу, как тот, резко обернувшись, обрушился на Муравьева с упреками. Он кричал о каких-то интригах, что плетутся в армии за его спиной, что он будет выжигать ермоловскую разгульную вольницу, и все прочее, что только может прийти на ум взбалмошному, не слишком уверенному в себе человеку, в секунды, когда нужно действовать быстро и четко, принимая в соображение и свои планы, и неожиданно возникшие обстоятельства.

Муравьев опешил. Он ожидал благодарностей за то, что держал центр под страшным огнем, а получил лишь упреки за чужие действия. Он откозырял и отошел в сторону.

А крепость все усиливала огонь. Именно в эту минуту и оторвало руку князю Ратаеву. Новицкий опустился на колени наложить несчастному жгут и вдруг услышал над головой сбивающуюся, не слишком чистую речь. По акценту он узнал графа Симонича, командовавшего Грузинским полком. Паскевич привечал его, очевидно не видя в сербе будущего соперника. Симонич просил командующего разрешить ему выйти из резерва и ударить на турок. Муравьев, услышавший разговор, превозмог раздражение и поддержал командира Грузинцев.

– Пусть идет! – крикнул Паскевич. – Пусть! Но под вашу ответственность, генерал Муравьев! Вы отвечаете за все головой!

Новицкий затянул последний узел на обрубке руки, вскочил на ноги и попросил Паскевича отпустить его вместе с Грузинцами.

Государю он ничего не сказал, Георгиадису же признался, что хотел в тот момент одного – убраться куда подальше от командира, который не может найти в себе достаточно сил, чтобы сказать «да» или «нет».

– Что же касается опасностей, – добавил Сергей, – отдадим Паскевичу должное: оставаясь рядом с ним, шансов погибнуть всегда ровно столько же, сколько и в первой линии…

Услышав просьбу Новицкого, граф только махнул рукой:

– А! Делайте что хотите!

Но тут же спохватился и крикнул в спину убегающему Сергею:

– Будьте моими глазами там, за рекой! И донесение! Донесение!..

На ходу Новицкий нагнулся, забрал пригоршню пыли с песком и вытер руки от крови несчастного князя Ратаева. Догнал двинувшихся уже Грузинцев и стал в колонну, в первые ее ряды. До реки он шел безоружный, зная, впрочем, что если останется в живых после первых турецких залпов, то подхватит ружье кого-либо из убитых.

Карс-чай Грузинский полк перешел по узкому мосту, почти не замедлившись. Река под аркой была неширокая, мелкая и неслась не столь быстро, как те потоки, что в Кавказских горах прыгали от уступа к уступу. На том берегу Симонич выровнял колонну и, взмахнув саблей, повел ее скорым шагом, торопясь на выручку изнемогавшим егерям.

Они быстро поднялись по каменистому склону и – оказались перед бруствером, плетенным из длинных прутьев и заваленным щебнем. Поверх укрепления торчали чалмы и винтовки. Новицкий не пригибался, но все же зажмурился. Слитно ударил залп почти сотни ружей, и раскаленный воздух ошпарил правую щеку Сергея. Он открыл глаза. Десятка полтора-два Грузинцев упали на землю. Кто лежал, кто корчился от боли. Сергей поднял ружье одного из убитых и незабытым еще движением взял оружие «на руку». Полковник взмахнул саблей, грохнули барабаны, гренадеры пошли на приступ.