Жизнь, по слухам, одна! - Татьяна Устинова

Она настаивала, она продвигалась вперед, она сокрушалапреграды, которые все-таки оставались.

Она ничего не боялась.

Может быть, потому, что слишком долго страх был главнойсоставляющей ее жизни, а может, потому, что она верила в Глеба безоговорочно,до конца.

Еще она все время помнила о том, что ему может быть больно,и посматривала ему в лицо, проверяя, не делает ли она лишнего, и он закрылглаза, чтобы немножко отгородиться от нее, чтобы все это произошло не такбыстро и… неотвратимо.

Только у нее были на него свои виды и планы.

Очень ловко Катя пристроила его спиной на подушки, выключиласвет, и сама пристроилась сверху, и произвела разрушительные действия, иустроила свою собственную небольшую черную дыру, которая сожрала его целиком,вместе со всеми чувствами и мыслями, кроме одной.

Я тебя хочу. Я умру, если не получу тебя немедленно.

Кажется, он ничего не говорил вслух, но, оторвавшись от негона мгновение, она серьезно сказала:

– Я тоже.

Ее кожа была очень горячей – кажется, они только чторазговаривали о какой-то «стрессовой» температуре. Ее руки не давали ему нисекунды передышки – кажется, когда-то он мечтал о ее руках. Ее рот былагрессивным и требовательным – кажется, совсем недавно Глеб был уверен, что онаслабенькая и вообще бедняжка!..

Куда подевалась ее одежка, он совсем не помнил. Про то, чтоу него болит рука и, может, еще что-то болит, он тоже совершенно позабыл, а онапомнила, потому что осторожничала, и он это понимал и любил ее еще больше.

– Катя, – сказал он странным голосом, и она опять на негопосмотрела. – Катя, остановись. Что ты делаешь?..

Щеки у него горели коричневым румянцем, длинная тень отресниц лежала на щеках, руки были закинуты за голову – словно он сдавался ей намилость.

Почему-то его вид рассмешил ее.

– Не мешай мне веселиться, изверг, – сказала она деловито итак же деловито укусила его за шею. Он охнул. Должно быть, больно укусила.

– Почему… изверг?..

– Это из «Золушки», – объяснила она с легким упреком, какбудто они вели литературную дискуссию, а он вдруг позабыл, кто написал «Войну имир», и подула на то место, которое только что укусила.

– Кать, – проскулил он, – ты притормози немного!.. Дай ясам…

Она не слушала. С чего он взял, что она слабенькая и вообщебедняжка?! Она сильная, уверенная, очень красивая, впрочем, это не имеетникакого значения!

Когда-то он точно знал, что ничего нельзя, и мысль о том,что он так никогда и не узнает, как это может быть, потом долго не давала емупокоя. Сейчас он знал только одно – вот оно, вот же, и с этим ничего нельзяподелать, и нельзя остановить, как нельзя остановить деловитую черную дыру,пожиравшую время, пространство и свет.

Во всех историях, более или менее любовных, которыеслучались у Глеба после развода, инициатива всегда принадлежала только ему,безоговорочно и определенно. Барышни просто прилагались к любовной истории,которую он затевал от скуки или отчаяния. Глеб знал, чего хочет, и привык добиватьсясвоего, прикладывая больше или меньше усилий, в зависимости от барышни. Чащеменьше, чем больше, особенно с возрастом, когда с ужасающей определенностьюпонял, что все его истории до крайности однообразны и ничего нового он неизобретет! Все это уже было: знакомство, ресторан, пара телефонных звонков, ещераз ресторан – в худшем случае, если барышня попадалась тонкая и возвышенная, –приглашение на кофе и долгожданная награда – порция секса.

Порция могла быть большой или маленькой, в зависимости оттемперамента и наличия времени.

И никаких черных дыр, галактик, вселенных!..

Продвигаясь все выше, Катя добралась до его губ ипоцеловала, и этот смешной, почти детский поцелуй доконал Глеба.

Роковая соблазнительница целовалась, как на первом свидании,и это вдруг – в который раз за вечер? – изменило расстановку сил.

– Ты не умеешь целоваться? – изумленным и веселым шепотомспросил Глеб Звоницкий.

– Умею.

– Не умеешь. Но я тебя научу.

Тут только он сообразил, что все это на самом деле, что этоона, Катя, что она рядом и он наконец-то получил ее, что все встало на своиместа и теперь будет так до скончания века, а может, и дольше!.. Тут только онпонял, что замкнулся многолетний круг, маета закончилась и эта, настоящая,жизнь и эта, настоящая, женщина совершенно не похожи на все, что было прежде.

Он еще ничего не знал о ней такого, что полагается знатьмужчине – как пахнет у нее за ушком, от чего она приходит в восторг, а чегобоится, как двигаются ее руки и длинная красивая спина, как она дышит, какзакрывает глаза, и все эти узнавания еще впереди! Целая вселенная лежала у негов руках и принадлежала только ему!..

Он присвоил эту вселенную, и ничего нельзя изменить.

Она принадлежит ему, и никто больше не посмеет им мешать.

Он готов умереть прямо в эту секунду, потому что большенельзя терпеть.

Она рядом, все время рядом, и это означает, что вытерпетьможно все.

В какой-то момент ему стало больно, он не понял от чего, толи от того, что его, кажется, сегодня побили, то ли от того, что черная дыранадвигалась на него, но боль не остановила и не отрезвила его. Она нахлынула итут же отступила, ее злобной силы не хватило на то, чтобы залить огонь,стремительно пожиравший все вокруг – и Глеба с Катей, и глухой питерский вечер,прильнувший к окнам, и все неправильное, что было с ними до этого самого диванаи до того самого благословенного куста, под которым Катя нашла его сегодняутром, а может быть, тысячу лет назад!..

Огонь потрескивал весело и беспощадно, от него горело лицо ивсе тело, и Глеб вдруг удивился, что в комнате темно, – а должно быть светло отэтого самого пляшущего веселого огня!..

Вот сейчас, вот в эту секунду, нужно только дождаться, ещенемного, еще самую малость, и все станет ясно, понятно, и найдется ответ насамый главный вопрос – зачем?!

Зачем мы все приходим в этот мир, зачем мы ищем и не можемнайти друг друга, зачем мы мучаемся, думаем, дышим, ждем?!.

И ответ нашелся, и он был такой очевидный, понятный, простойи такой сокрушительный, что это было трудно, почти невозможно вынести, ивосторг накрыл их обоих с головой, закрутил, не давая дышать, и несколькосекунд – а может быть, тысячу лет, – Глеб чувствовал себя богом.

Не так уж это и мало – несколько секунд. Или тысячу лет.

Катя мелко дрожала рядом с ним, и он страшно перепугался: