Державный - Александр Сегень

По Красной площади к Успенскому собору спешили люди — там начиналась утренняя служба. Дождик кончился, первые лучи рассвета блестели на мокром золоте купола и креста главного кремлёвского храма. Сам храм, увы, выглядел отнюдь не торжественно — покосившийся, треснувший и подпёртый огромными брёвнами, готовый вот-вот рухнуть, как умирающий старик, которого всё же вывели на двор встречать долгожданного сына с войны.

Все, кроме князя Ряполовского, постарались не заметить плачевности храма. Василий же Иванович не удержался от замечания:

— Давно пора вам на Москве новое Успенье возводить.

— Что пора, то пора, — вздохнул Геннадий, видимо, всё ещё горюя об усопшем монахе Фоме.

— У кого горе, а у кого радость сегодня — всё перемешается, — сказал Ряполовский. — Кто будет живых ласкать, а кто — мёртвых поминать. Сколько славных витязей война унесла.

— Боярин Сорокоумов-Ощера так и остался на Шелонской бице при могиле убитого сына, — сказал игумен. — Хочет там обитель строить.

— А у меня как раз сегодня радость, хлопот полон рот, — улыбнулся, видимо, желая отвлечь от грустной беседы, Ряполовский. — Дочку самую младшую замуж отдаю. Все мои детушки теперь будут пристроены. Можно и мне в монастырь. Возьмёшь к себе в Чудов, Геннадий?

— С превеликой, — отвечал игумен, улыбаясь сквозь печаль.

Выехали за ворота, проехали по мосту через Неглинную, двинулись по Тверской дороге. Ваня вдруг испугался, что прямо сейчас и покажется войско отца. Ему же хотелось как можно дальше от Москвы отъехать, чтобы отец видел, как он по нему соскучился. Несмотря на чудовищную обиду, Иван чувствовал, как слепо и самозабвенно любит отца, как жаждет обнять его, прижаться к нему — высокому и могучему. В нём боролись два желания — поскорее увидеться и как можно дольше оттянуть радостный миг свидания. Он достал из сумки пирожок и стал его жевать.

— С чем выпечка, Иван Иванович? — спросил Ряполовский.

— Хошь с мясом, хошь с белорыбицей, хошь с налимьей печёнкой, — ответил княжич.

— Кинь-ка и мне с мясом, — попросил Семён Иванович. — Спасибо, милый друг! Хорош пирожок! Геннадий, не хочешь? Зря! Эх, а и впрямь, что ли, в иноки податься? Надоела женатая жизнь! Кажется, всем угодил жене — сыновей поднял на ноги, женил, старший вон воевода великокняжеский; дочерей замуж за лучших московских детей боярских выдал, богатство в достатке, а она вечно нерадостная, недовольная, жена-жёнушка-жонка!

— Мужчины счастливее женщин, — сказал Геннадий. — Бабы все обиды, все горести в себе копят, терзаются всю жизнь. А у мужчины душа всегда на сквозняке, хорошо проветривается.

— Как это — на сквозняке? — рассмеялся Иван Иванович.

— Ну, как бельё на верёвке, — пояснил игумен.

Ивану всё равно осталось непонятно и смешно. Так и виделись мужские души, вывешенные кем-то на просушку.

По обе стороны дороги шли люди — многие москвичи, встав пораньше и помолясь Богу, отправились встречать своего государя. Кто в надежде на щедрые подарки, а кто и просто так, от радости. При виде знамени Ивана Младого они останавливались и низко кланялись, широко улыбаясь.

— Ты, Геннадий, так про баб рассуждаешь, будто сам всю жизнь женат был, — заметил Ряполовский.

— Женат не был, а знаю много, не меньше вашего, женатого, — отвечал игумен. — Исповедую ведь, и часто одно и то же слышать приходится.

Вдалеке справа били колокола Боголюбского[101] монастыря, основанного Дмитрием Донским после возвращения с Куликовской битвы. Последовав примеру игумена Геннадия, все перекрестились на сей благовест.

— Ишь, как красиво у боголюбцев новый колокол поёт, — сказал Геннадий. — Фома покойный всё хотел его послушать...

Откуда ни возьмись, какой-то непонятный голод навалился на княжича, и он уже доставал из сумки третий пирожок. Хорошо, бабушка позаботилась! Милая бабушка, она так болела всё минувшее лето, так задыхалась постоянно, а он — ласкал ли её? жалел? Нет! Только и делал, что грубил, лелея в душе своей жгучую обиду на отца за то, что не взял в поход. Нет, надо кончать с обидами! Проветривать душу, как сказал игумен Геннадий. Ванюше представилось, как боярин Семён Ряполовский выносит и его свежепостиранную душу и вывешивает сушиться.

— Семён Иваныч, ещё пирожка хочешь? — спросил он боярина.

— Хватит, — отказался тот. — Сегодня ведь я с одного пира на другой. Столько есть придётся, что лучше теперь малость попоститься.

Дорога уже шла лесом, многие деревья стояли жёлтые, чистое осеннее солнце золотило листву. Задушевно пахло грибами. Версты четыре уж от Москвы отъехали. Теперь не стыдно будет сказать отцу, что встал ни свет ни заря и кинулся вон из Кремля — встречать.

— А сколько поприщ до Москвы от Сходни? — спросил княжич.

— Вёрст пятнадцать, — сказал Геннадий.

— Не меньше, — кивнул Ряполовский.

На берегах Сходни вчера вечером в последний раз остановилось войско великого князя. Гонец по фамилии Курицын ночью прискакал в Кремль, чтобы сообщить, что к утру, самое позднее — к обедне, государь явится в свою столицу. После этого сообщения Ваня всю ночь не мог уснуть, лишь под утро его сморило. Теперь, наевшись пирожков, он почувствовал новый прилив сна. Этого только не хватало! И что он на эти пирожки набросился? Будто век их не едал!

Вдруг среди москвичей, идущих по обочинам дороги, родилось оживление. Вмиг все всполошились, будто каким-то особым ветром пахнуло от приближающегося в отдалении войска.

— Кажись, близятся! — воскликнул Ряполовский.

Дорога выходила из лесного бора, и Иван Иванович взволнованно вглядывался в показавшийся просвет между деревьями. Да, да! Там вдалеке уже что-то посверкивало, помелькивало, мерещились высокие копья, стяги, хоругви, доспехи, шлемы.

— Скорее! — воскликнул Иван Иванович и, не выдерживая больше неторопливого хода лошадей, подстегнул свою серую в яблоках Генварку и помчался вперёд, обгоняя латников и знаменосца, вырываясь на простор широкого поля, сквозь которое шла Тверская дорога. Там, впереди, темнело и сверкало огромное московское воинство, победившее новгородских изменников. И всё сие многоголовое, торжественное и красивое войско, осенённое великокняжескими знамёнами, в душе Ивана Младого называлось в эту минуту одним-единственным словом — отец.

...Хорошая...

Софья так и вздрогнула всем своим существом, отчётливо услышав родной голос Ивана, будто милый супруг стоял у неё за спиной и произнёс своё заветное слово ей в затылок. Она оглянулась. Никакого Ивана не было и в помине. Почудилось. Просто она так много думала о нём всё это утро, и теперь, стоя в Успенском храме, куда пришла к третьему часу[102], слушала о том, как Святой Дух сошёл на апостолов, и всё продолжала вспоминать свой приезд на Москву восемь лет тому назад.