Тяжелый понедельник - Санджай Гупта

Нэнси Рейд сменил старый товарищ Виллануэвы по футбольной команде, хромая подошедший к кафедре. Этого бывшего полузащитника Национальной футбольной лиги звали Виком Уорреном. Сейчас это был огромного роста толстяк с выпирающим вперед животом. Взгромоздившись на кафедру и ухватившись за нее обеими руками, Вик смущенно провел рукой по лысине и заговорил. Он рассказал о том времени, когда Виллануэва был новичком в футбольной лиге. Новички — это салаги, мальчики на побегушках. Старики могут заставить их таскать за собой снаряжение, отжиматься по команде, ну и все такое прочее. Но некоторые вещи были еще безобразнее. Некоторые белые ветераны «Лайонс» пытались оскорбить Виллануэву, попрекая его происхождением.

Я не стану повторять, что они говорили, мы же все-таки в церкви, — сказал Уоррен. — Они заставляли новичков петь в столовой боевые песни колледжей — это было еще до рэпа и всякой подобной дряни. — Уоррен, смутившись, обернулся к священнику: — Простите меня, святой отец. Джордж переживал эти вещи глубже, чем другие. Однажды я пришел на тренировку и увидел, как старики со всех сторон обступили Гато. Он отжимался. Они хотели, чтобы он отжался сто раз, но он отжался двести раз и при этом во весь голос пел мичиганский гимн «Слава победителям!». Этим он показал им, что гордится своей родиной, но не считает себя пупом земли. — На глазах Уоррена блеснули слезы. — Такой он был парень.

Ник поднял голову, посмотрел на бывшего футболиста, но не удержался и заплакал, из-за чего пришлось снова опустить голову.

За Уорреном к кафедре подошел Хутен. Многие коллеги увидели здесь, в церкви, своего бывшего шефа впервые после его внезапного увольнения. Хутен был в неизменном галстуке-бабочке и стоял за кафедрой прямой как палка.

— Какой мерой меряем мы достоинство человека? — заговорил Хутен. Он помолчал. Вопрос повис в воздухе, как, бывало, повисали его вопросы на утренних разборах по понедельникам.

Сидни подумалось, что Хутен мог бы отнести этот вопрос и к самому себе. Ей было жаль, что его блестящая карьера завершилась одной из тех ужасных ошибок, от которых он столько лет предостерегал молодых хирургов.

Слушая Хутена, Тай снова вспомнил Квинна Макдэниела и своего брата, которые умерли, не успев стать мужчинами. Подумал Тай и о себе. Себя он мог измерить только теми целями, которые ставил перед собой, и теми усилиями, которых не жалел для их достижения: он всегда будет обходиться с родственниками больных так, как если бы они были членами его семьи, и всегда будет работать на пределе своих сил и способностей.

— Джордж Виллануэва отличался громадным аппетитом, — продолжил Хутен. — Это было очевидно. Он жадно пожирал жизнь. Он вечно добровольно ввязывался в трудные дела и всегда хотел, чтобы и остальные влезали в них по уши. — Люди в церкви заулыбались.

— Я не скажу ни одному из тех, кто находится сейчас в этой церкви, что-то новое. Все, кто здесь сидит, могут вспомнить свою историю о Виллануэве. И эти истории будут рассказаны — правда, не в церкви.

Многие тихо рассмеялись, благодарные Хутену за разрядку. Хутен дождался тишины.

— Джордж Виллануэва был замечателен и в ином отношении. Он был врачом, который в своей работе придерживается высочайших стандартов. Мне никогда прежде не приходилось встречать врача, который бы, подобно Джорджу, не позволял ни себе, ни другим отклоняться от этих требований.

Хутен снова сделал паузу. Он вспомнил случай с белым расистом, такой нехарактерный для Виллануэвы, когда Джордж позволил своим предубеждениям — какими бы оправданными они ни были — возобладать над долгом. Хутен оглядел переполненную церковь.

— Джорджу было все равно, кого лечить. Он не делал разницы между нищим, подобранным на улице, и видным общественным деятелем. Его заботило лишь одно: больной должен получить все, что может дать ему современная медицинская наука. Джордж был одним из тех редких врачей, которые ежедневно, без помпы, живут в согласии со своими идеалами. И я прошу всех вас — когда вы выйдете отсюда — почтить память Джорджа. Постарайтесь жить, как он, в соответствии со своими идеалами.

Собравшиеся спели еще несколько гимнов. Потом органист заиграл реквием, и люди начали выходить из полутемного храма, щурясь от яркого солнца.

Сторонний человек, подъехавший к огромной парковке больницы Челси, вошедший по эстакаде в главный корпус, прошедший по коридорам, заполненным больными, их родственниками, санитарами, врачами, администраторами, не заметил бы в больнице никаких изменений.

В отделение неотложной помощи все так же ввозили людей с переломами конечностей, все так же другие больные шли на рентген, чтобы убедиться, что у них нет рака легких, все так же новоиспеченные бабушки и дедушки интересовались у справочного окна состоянием только что родившегося внука. Ничего нового — больница точно так же вдыхала персонал и больных и выдыхала персонал, вылеченных и умерших.

Но врачам, сестрам и всем, кто работал в отделении неотложной помощи и вернулся с похорон Виллануэвы, отделение казалось пустым и осиротевшим. Не будет больше диковатого, забавного, временами нелепого Гато-Гранде, который лечил, учил и развлекал их всех. Они вернулись на работу, занялись больными, принялись заполнять истории болезни, следить за мониторами, но делали все это без прежнего подъема, без прежней энергии. Конечно, пройдет время и затянет эту пустоту. Память о Виллануэве поблекнет. Скучать по нему будут все реже, как и вспоминать его имя. А кто-то будет вспоминать о нем просто как о блистательном клоуне в необъятной хирургической форме. Кто-то заснял на видео похороны Виллануэвы для врачей и сестер, которые не могли на них присутствовать. Когда Тина смотрела похороны с принесенного Сидни Саксеной видеодиска, ее поразили слова Хутена, которые она теперь повторяла как заклинание: жить в согласии со своими идеалами. «Жить в согласии со своими идеалами. Жить в согласии со своими идеалами». Эти слова висели в воздухе как вызов. Она, Тина Риджуэй, не жила в соответствии со своими идеалами ни как профессионал, ни как человек. И она вдруг ясно поняла, что должна так жить, чем бы это для нее ни обернулось.

Тай Вильсон пружинистой спортивной походкой вошел в операционный блок. Моя руки, он не испытывал и тени сомнения. «Жить в согласии со своими идеалами», — произнес он вслух. В душе Тай понимал, что он всего-навсего человек. Медицина — человеческая, гуманная профессия. Да, он делал ошибки, но все врачи ошибаются. Ошибки и упущения подстерегали их на каждом шагу и обрушивались неожиданно и без предупреждения. Они являлись среди бела дня, прячась за завесой гордыни, высокомерия, невежества или упрямства. Они подкрадывались во тьме, скрываясь за невниманием, рассеянностью или усталостью. Врачебные ошибки всегда были здесь, они ждали своего часа, ждали малейшего проявления человеческой слабости.

После смерти Квинна Макдэниела Тай жаждал прощения за оказавшуюся фатальной ошибку в суж-

дении. Прощение исправит все. Если его простят мать Квинна и коллеги, думал он, то это станет первым шагом к его возрождению. Но больше, чем прощения, Тай жаждал искупления. Он хотел сделать то, что позволило бы компенсировать его преступление. Отчасти он понимал, что это невозможно, и цепенел от этой мысли. Сомнение пожирало его. Ничто и никогда не искупит того, что он совершил. Единственное, что он может сделать — как и многие другие до него, — это извлечь уроки из своих ошибок и двигаться дальше, совершенствуя свое врачебное мастерство, и своим примером учить других врачей тому же.