Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр

«Братское общество» поддерживало постоянные сношения с соседним большим клубом. Его название часто встречается в протоколах заседаний Общества якобинцев, которые печатает г-н Олар. Мы уже упоминали об этом обширном труде, и приходится сознаться, что можно подобрать лишь очень мало забытых им колосьев, даже в той скромной окраинной борозде, по которой следуем мы. И все же можно найти несколько точных подробностей, которые дополнят описание обстановки, в которой заседал знаменитый клуб. Мало-помалу зал собраний потерял тот церковный характер, который остался от его первоначального назначения. Ряды скамей, расположенные вокруг, закрывали входы в приделы; кроме того, так как публики с каждым днем являлось все больше, решено было[297] построить две трибуны, по одной на каждом конце зала, и для возведения одной из них пришлось перенести на другое место алтарь. В своем замечательном труде о старинных библиотеках Парижа г-н Франклин утверждает, что каждая из этих трибун могла вместить полторы тысячи зрителей; это представляется преувеличенным, так как размеры церкви Якобинцев не были особенно велики. Кроме того, Франклин ошибается относительно места, где были воздвигнуты эти трибуны: он помещает их в библиотеку, откуда Общество друзей конституции ушло за полгода до того, как было решено их построить.

На эти трибуны входили по билетам, которые не всегда легко было получить. Ни один иностранец не имел права присутствовать там дольше одного дня, а члены местных обществ получали по предъявлении своих удостоверений контрамарку на три недели. Наконец, для того чтобы ни один непосвященный не мог проникнуть в ту часть зала, что была предназначена для действительных членов общества, эти последние должны были на все время заседаний прикреплять свои билеты к петлице фрака. Несмотря на эти предосторожности, с трибун часто слышался шум, происходивший оттого, «что общество слишком предупредительно открыло свои двери дамам». Это возмутило Луве, который предложил, «чтобы дамы ни под каким предлогом больше сюда не допускались».

Украшение зала стоило недорого. Сначала удовольствовались тем, что по примеру «Лондонских друзей революции» водрузили перед трибуной английский, американский и французский национальные флаги[298]. Затем было решено водрузить бюсты доктора Пристли и Франклина[299], к которым присоединили еще и бюст Мирабо; один из членов потребовал такой же чести и для Жан Жака Руссо, другой заставил собрание высказаться за установление бюста Сиднея, очень популярного в то время[300]. Третий, наконец, потребовал, чтобы воздвигли еще и бюст аббата Мабли. Все эти предложения были приняты. После этого приступили к обсуждению вопроса, в каком порядке расставить бюсты[301]. Которому из этих героев свободы и философии надлежит занять первое место? Должен ли Жан Жак стоять правее Мирабо или Мирабо должен уступить ему свое место? Вопрос оказался таким трудным, что так и не был решен. Конечно, посередине зала лежал камень взятый из развалин Бастилии. Патриот Палуэ, предоставивший сам себе право по кускам распродавать старинную крепость, понятно, не упустил такого удобного случая сбыть часть своего товара. Кроме этого камня, там были и другие реликвии: пики, пожертвованные участниками событий 14 июля, автографы Мирабо, тайный приказ об аресте с невписанным в него именем арестуемого, подписанный «Людовик», и т. п.

Все это имело довольно жалкий вид: страшные герои 1793 года отличались своего рода наивностью, которая видна по деталям обстановки, в которой они разыгрывали свои роли. Но, какой бы партии мы ни симпатизировали, следует признать, что из этой церкви Якобинцев, передать облик которой мы старались, берет свое начало вся революция. Конвент со своей неограниченной властью, со своими всесильными комитетами значил очень немного в сравнении с этим знаменитым клубом, температура которого передавалась всей Франции. Доказательством служит то, что, как только якобинцы были побеждены, для Собрания немедленно наступила эра слабости, эгоизма, инертности… Что, может быть, все же лучше того кровавого периода, который она сменила.

Как это постоянно бывает в политике, один из самых ярых якобинцев взялся нанести роковой удар Собранию, членом которого он состоял. Мясник Лежандр, бывший по очереди маратистом, дантонистом, эбертистом, робеспьеристом, термидорианцем, в один ноябрьский день явился наложить печать на дверь церкви Якобинцев. Месть термидорианцев отличалась крайней жестокостью: подражая великому королю[302] в его гневе на Пор-Рояль, они решили, что монастырь, стоящий на улице Сент-Оноре, должен быть разрушен, так чтобы от него не осталось камня на камне, и что на том самом месте, где торжествовал Робеспьер, будет открыт рынок под названием «Рынок Девятого термидора»[303].

Это было в буквальном смысле попрание ногами падшего врага.

Мне крайне затруднительно сказать, в какой местности Парижа находился Клуб кордельеров. Это, без сомнения, многих удивит, так как принято считать, что клуб помещался в монастыре Кордельеров.[304] Я также долгое время наивно этому верил; но в том, что касается истории, истина, которую неправильно изображают обнаженной, является, наоборот, закутанной в непроницаемые покровы и позволяет их снять с себя лишь после долгих упрашиваний и бесконечных церемоний. Можете сами судить, так ли это.

Общество друзей прав человека и гражданина, основанное в июле 1790 года жителями квартала Кордельеров, — заседало ли оно в монастыре Кордельеров? «Да!» — говорит предание. «Нет!» — считает г-н Олар[305]. Перед теми вескими аргументами, которые он приводит в доказательство справедливости своего мнения, нам оставалось бы только преклониться, если бы не одно оставшееся сомнение. Клуб, говорит Олар, действительно до мая 1791 года заседал в церкви Кордельеров, но потом муниципалитет выселил его оттуда и он перешел в зал музея на улице Дофина, где еще оставался 22 фримера II года.