Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр

Все это дышит эпическим и страшным величием; роман Дантона почти затмевает его историю. Когда думаешь о бурях страстей, бушевавших в его сердце, то невольно делаешь сравнение между ним и его холодным соперником Робеспьером, этим заведенным, как часы, педантом, никогда не любившим никого, кроме себя, и пожертвовавшим всеми человеческими чувствами своему низкому и фанатичному честолюбию.

* * *

Меня часто поражает равнодушие, с которым историки говорят о кончине жертв революционного эшафота. Они рассказывают о том, как те ехали в роковой телеге, сообщают — если знают сами — несколько подробностей об ужасной драме, ареной которой была гильотина; затем, описав смертельный удар ножа, они переворачивают страницу и переходят к другим. А ведь драма не оканчивалась этим; она продолжалась в еще более волнующем и трагичном виде. Эти люди, полные жизни и сил, которых революция посылала на бойню, оставляли на земле частицы своей плоти и крови: у них были родители, жены, дети, которые потрясенно жались где-нибудь в углу квартиры и в смертной муке прислушивались к крику газетчиков, возвещавших, что посланные сегодня на бойню уже казнены…

Представляете ли вы себе весь ужас, перенесенный Луизой, молодой семнадцатилетней женщиной, на губах которой еще пылали последние поцелуи Дантона, когда она осталась вдовой с двумя чужими детьми на руках? Конечно, она увела мальчиков из этого проклятого дома; в безумии, стараясь убежать от страшного кошмара, боясь обернуться, она поспешила к своим родителям и приютилась у них, разбитая, подавленная, уничтоженная. Говорят, она не любила Дантона и лишь побоялась отказать ему; действительно, когда этот кошмар миновал и террор был окончен, она снова захотела жить. Ведь она была так молода, ей едва минуло двадцать лет! В последних годах столетия она снова приняла свою девичью фамилию и вышла замуж за члена одной очень уважаемой буржуазной семьи, чье имя отмечено на страницах истории. Могла ли она забыть, что она вдова Дантона? Конечно, это совершенно немыслимо, но она набросила покров на свое прошлое; с ее уст никогда не срывалось ни слова о ее первом браке. К этому трагическому воспоминанию она относилась с немым и непроницаемым ужасом. Говорят, что она один раз побывала в Арси с целью урегулировать денежные счеты с сыновьями Дантона, но и это лишь слухи. Умерла она в глубокой старости, всего лет тридцать тому назад.

Оба сына[278] Габриэль Шарпантье почти сразу после смерти их отца были отосланы в Арси-сюр-Об. Оставшись сиротами без средств, они поочередно жили у отца своей матери, Шарпантье, затем у дяди и, наконец, у своей бабки, госпожи Рекорден. Они выжили и также хранили молчание о сценах, которые видели их детские глаза и которых они не могли забыть. Сделавшись взрослыми, они жили одни в большом доме, где Дантон надеялся провести свою старость. Жители Арси относились к ним с уважением и, быть может, жалели их. Подавленные именем, которое они носили, Антуан и Жорж Дантоны держались в стороне от света и вели бесцветный образ жизни провинциальных буржуа. У Антуана были художественные наклонности: он неплохо рисовал. От него осталась литография, изображающая мост Арси и часть города, видимую из дома Дантона. Но скрытность Антуана была так велика, что он даже не оставил своей подписи под этой литографией. Она была подписана именем одного его друга, гравировавшего ее. Жорж выглядел живым портретом своего отца с той, однако, разницей, что он был молчаливым и нелюдимым и отличался необыкновенной нервной чувствительностью. События, пережитые им в годы раннего детства, наложили на него неизгладимую печать. В 1848 году жители Арси, следуя примеру всех коммун Франции, решили посадить дерево свободы и в память о Первой республике постановили просить у сыновей Дантона один из тополей их сада. Муниципальный совет, сопровождаемый музыкой и толпой любопытных, направился к дому Дантона: оба брата показались на крыльце. Сейчас же раздались восклицания, заиграла музыка, и толпа хором запела Марсельезу.

Увидав эту торжественную обстановку, услыхав этот шум, Жорж Дантон был так потрясен, что упал в обморок. Через два месяца он умер. Какое воспоминание внезапно пробудилось в нем? Какой призрак предстал перед ним, вызванный пением революционного гимна? Без сомнения, воспоминания его внезапно прояснились и он увидел старый Торговый двор, где он жил ребенком, улицу Кордельеров, заполненную ревущей толпой людей, пришедших за его отцом, услыхал крики ужаса Луизы… Быть может, перед его глазами внезапно предстало кровавое видение сентябрьских дней?..

Антуан, старший брат, остался один. Он жил почти затворником. Уединение его разделяла госпожа Ривьер, его экономка. От их связи родилась дочь. Он усыновил ребенка, хотя не захотел жениться на его матери. В Арси существует убеждение, что если бы у Софи Ривьер родился сын, то Антуан не усыновил бы его, так как желал, чтобы род Дантона прекратился. По общему мнению, оба сына революционера сознательно стремились, чтобы имя их умерло вместе с ними.

Антуан Дантон скончался в 1858 году: его усыновленная внебрачная дочь вышла замуж за богатого нотариуса из Арси, господина Менюэля. Сын их Жорж неудачно вел дела, и его банкротство повлекло за собой финансовый крах довольно многих жителей их города. Ему пришлось продать все, включая дом Дантона, и постепенно госпожа Менюэль впала в совершенную нищету. Теперь она живет в Труа у одной бедной старой родственницы.

Серьезные умы, оплакивающие (встречаются и такие) равнодушие, с которым в наше время большинство людей относятся к политике, конечно, не думают о том, что она оставалась в моде почти столетие, а для такой обманчивой вещи этого вполне достаточно.

Из всех развлечений, предложенных парижанам, ни одно сначала не было встречено так радостно, ни одно не ценилось так высоко, как политика. Это было так ново! В тот день, когда простым буржуа объявили, что они будут играть в самоуправление, ликование было всеобщим. До тех пор власть была чем-то вроде роскоши, доступной лишь великим политикам, людям высокопоставленным по своему происхождению или карьере. В их среде государственные тайны и бремя общественных забот передавались от отца к сыну.

Буржуа, как голодные на еду, накинулись на это новое развлечение. Когда читаешь в отчетах о том жаре, который депутаты третьего сословия вкладывали в исполнение своих обязанностей с первых дней созыва Генеральных штатов, то можно подумать, что до тех пор эти славные люди испытывали громадные лишения и только теперь, наконец, смогли отдаться своему настоящему призванию — произносить речи, выслушивать их, составлять проекты конституций, писать бесконечные политические статьи и вести горячие дебаты обо всем, что касается управления страной. Два заседания в день едва удовлетворяют их; им мало ста газет, возникших в течение одного месяца… Давая им право говорить, думали, что открывают предохранительный клапан; но машина была слишком туго заряжена — и произошел взрыв. Несчастье заключалось в том, что все французы, видя, какое удовольствие доставляет их представителям это занятие, подумали, что оно заключает в себе восхитительное наслаждение, и захотели испытать хотя бы подобие его. Им надо было получить его хоть в уменьшенном виде, иметь у себя трибуну для выступлений, произносить речи, выносить постановления, играть в парламентариев, как дети играют в солдатики… Вот почему появились клубы, вот каким образом революция сошла со своей колеи.