David Bowie. Встречи и интервью - Шон Иган

— Я принялся за наркотики в конце 73-го года, и усиленно — в 74-м. Как только я приехал в Америку — бац! Тогда они были очень легко доступны. Кокс был повсюду. Его было никак не избежать. У меня очень легко формируется привыкание, и я крепко подсел. Он просто захватил мою жизнь — полностью — до конца 76-го, 77-го года, когда я переместился в Берлин (как ни смешно, это была героиновая столица Европы), чтобы вылечиться.

В своей книге «Проходки за кулисы» бывшая жена Боуи Энджи так описывает его в этот период: «ужасный с друзьями, безжалостный к здравому смыслу, высасывающий все деньги, самый настоящий Скоростной Вампир. Как все кокаинщики до и после него, он научился исчезать далеко и стремительно, пускать свой ум кругами, даже не двигаясь с места, устраивать себе жизнь, напрочь лишенную дневного света, смотреть на мир глазами параноика…»

На имя Энджи Боуи реагирует видом полнейшей незаинтересованности.

— Мы поженились, чтобы она получила разрешение на работу в Англии, а на этом хороший брак не построишь. И не забывайте, это продолжалось недолго. К 74-му году мы виделись нечасто. Потом она иногда заезжала или отъезжала, скажем, на уикенд, но мы практически жили каждый своей жизнью. Настоящей близости не было. Думаю, единственное, что нас связывало, был Джо [их сын, при рождении в 1971 году получивший имя Зоуи]. Именно он указал мне путь к восстановлению здравого рассудка. Я понял, как ему не хватало эмоциональной близости, и году в 77-м у нас стали появляться отношения отца и сына, и с того момента он постоянно находился под моей опекой.

Подавшись вперед, Боуи достает из пачки «Мальборо» еще одну сигарету. Он заядлый курильщик. На секунду вспыхивает пламя зажигалки, и он слегка вздрагивает: в пустом зале холодно.

— Джо повезло — он не подвержен зависимостям и не связывается ни с алкоголем, ни с наркотиками, ни с курением и так далее. Они просто не являются частью его жизни. Думаю, он нравится себе, как я никогда себе не нравился. У него нет чувства, что он должен изменить свою личность или отделаться от своей личности, а я ощущал потребность сбежать от себя и от груза своей неприспособленности к жизни.

— Я себя не любил, совсем не любил, — продолжает Боуи. — Зигги был очень ярким, театральным, тщательно разработанным персонажем. Я хотел, чтобы он выглядел правильно, и я очень много смотрел в зеркало, но я смотрел не на себя. Я видел Зигги. Я, наверное, тщеславный, но, надеюсь, не нарцисс. Все мы испытываем какие-то чувства по поводу своего внешнего вида. Мне нравится хорошо одеваться, но я не думал, что правильно строить на этом свою репутацию. Я всегда полагался на свой талант сочинять. Это моя сильная сторона, пишу ли я песни о себе или о вымышленном персонаже, именно это я лучше всего умею делать.

Как бы то ни было, ключевым элементом уникального дара Боуи, несомненно, всегда была его способность пропускать свои идеи и стиль письма через психологическую призму персонажей: Зигги, Разумного Аладдина (он же — Безумный Юноша), Тонкого Белого Герцога. Черпая идеи из давно хорошо знакомых ему и любимых им визуальных искусств — скульптуры, живописи, танца, пантомимы, — он инстинктивно понял и принял, что визуальная, театральная презентация — неотъемлемая часть его искусства. И именно потеряв чутье на презентацию, он оступился.

80-е начались с самого успешного альбома его карьеры — спродюсированного Найлом Роджерсом Let’s Dance 1983 года. Это был всемирный хит, благодаря которому Боуи оказался в высшей мировой лиге. Но, как ни странно, эти олимпийские высоты оказались не очень хорошей точкой обзора.

— Я впервые оказался перед выбором: следует ли мне писать для публики, а не для себя? — говорит Боуи. — Следует ли постараться повторить успех Let’s Dance или мне и дальше стремиться меняться с каждым альбомом? Это была настоящая дилемма. В конце концов я не потерял свои песни, но потерял звук. На Tonight [1984] и Never Let Me Down [1987] есть отличные песни, но я буквально выбросил их на ветер, предоставив работу над аранжировками очень хорошим людям, но не участвуя в этом сам — я был едва ли не безразличен к этому.

Лекарством от безразличия стало то, что Боуи нашел совершенно новый стимул для своего творческого энтузиазма. Впервые чуть ли не с начала 60-х он отважно сделал себя частью демократически устроенной группы. Результатом этого явились Tin Machine. Но его поклонники не желали принимать эту новую роль и этот новый имидж. Попытавшись продать себя как одного из четырех равноправных участников настоящей группы, Боуи столкнулся с проблемой убедительности, которая преследует звезд, прославившихся в группах и пытающихся затем сделать сольную карьеру, — только в ее зеркальном отражении. Мик Джаггер, Роджер Долтри, Роджер Уотерс и Джон Бон Джови, несмотря на свой талант, не сумели в сольной карьере даже приблизиться к успеху своих групп, и подобным же образом Боуи просто-напросто не был убедителен как участник группы.

С музыкой тоже были проблемы. Первый альбом Tin Machine, вышедший в 1989 году, был неприглаженным, едким, агрессивным и шумным и совершенно не походил на элегантный синтезаторный соул «Heroes» или мейнстримный белый ритм-энд-блюз Let’s Dance, и фанаты Боуи были изумлены и шокированы. Во многих отношениях это была талантливая работа, предвещавшая взрыв гранжа, пусть музыканты, надев костюмы, и ошиблись в своем предсказании насчет одежды.

Боуи ни в чем не раскаивается: он называет этот проект «коммерчески безнадежно провальным, но творчески успешным». Tin Machine планируют снова собраться в конце года, чтобы записать новый альбом, и Боуи, по собственному признанию, не понимает, почему эта группа вызвала такое сильное неприятие, особенно в Британии.

— В Англии это, кажется, никому не пришлось по вкусу, — говорит Боуи. — По-видимому, людям трудно воспринимать меня в контексте группы. Судя по нескольким критическим письмам, я как будто семью опозорил. Очень странно. Может быть, все дело в том, что у нас нет никакого двойного дна: мы просто группа, которая играет музыку. У нас ничего больше не было. Никакой харизматичной персоны, никакого театрального высказывания. Но нельзя сказать, что это появилось совершенно из ниоткуда, что я никогда не занимался такой музыкой раньше. Зигги и The Spiders тоже были хард-рок-группой, хотя, может быть, менее экспериментальной. Думаю, очень сильно помешало то, что я гораздо известнее остальных. Многие люди, ругавшие нас, по сути, говорили: «Почему он ушел в тень их анонимности?» Поначалу мы прилагали большие усилия, чтобы люди воспринимали нас иначе, но потом махнули рукой.

Идея, чтобы остальные члены группы приняли на себя роль аккомпанирующего состава, тоже не имела смысла.

— Братья Сейлс никогда бы не признали над собой очередного босса, — объясняет Боуи. — Они слишком упрямые и слишком хорошо знают, что им нужно. В профессиональном смысле им не интересно быть аккомпаниаторами, что одному, что другому. Братьям Сейлс палец в рот не клади, как и Ривзу [Габрелсу].