Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина

«Жалок тот, — пишет Монтень, — кто не имеет у себя дома местечка…» Ну, такого местечка, где можно чувствовать себя дома и спрятаться от чужих глаз. У Монтеня было такое местечко — библиотека в башне, круглая, открытая всем ветрам комната, шестнадцать шагов в диаметре, пять стеллажей книг, а из окон «прекрасные далекие виды». Интересно, как это звучит по-французски.

Сейчас библиотеку в замковой башне не купишь, не построишь, не обретешь. Но хотя бы свою комнату, свою дверь, свой ключ, который ты вставишь в замочную скважину — и ты один… не для одиночества, для отдохновения.

Если все это Алешке рассказать, он не поймет, более того, не одобрит. «Я стадный, — говорит Алексей, — я в коллективе жить хочу».

Он тоже согласен жить в коллективе, если коллектив состоит из Алексея, Пашки и Марины-легендарной, а если в этот коллектив Молодой затешется? Ишь, косит глазом, боится, как бы еще не было вопросов про пещеру Белую.

Маши кистью, Молодой, я тебя с кровли гнать не буду. Нам к апостолам Петру и Павлу надо поспеть, и в этом я вижу свою порядочность. Деньги можно и рядом с бесом зарабатывать, но в горы я с тобой не пойду и товарища не пущу. Доработаем мы с тобой и расплюемся. Но на прощанье я тебе скажу… Разные у нас с тобой дороги, Молодой. Тебе все ясно — вперед и выше, только бы урвать от жизни побольше. Здоровое тело, здоровый дух и не замутненное совестью сознание.

А сам-то ты чего хочешь от жизни, Егор Баранников? Эх, скорей бы Пашка из больницы вышел… Пашка бы сказал: «Ты зря языком не молоти, ты прямо говори — какая у тебя в жизни цель? И формулируй изысканно…»

И он бы формулировал: «Башню строить, шестнадцать шагов в диаметре, четыре окна во все стороны света, из которых открываются прекрасные далекие виды. Ну и книги, конечно. Куда же без книг?»

1991

Старый дом

Рассказ

Маршруты моих деревенских прогулок были весьма разнообразны. Луга и леса пересекало множество дорог, они сходились, разбегались, вдруг исчезали, чтобы потом неожиданно возникнуть после глубокого оврага или перепаханного под пары поля. Но как бы ни кружило меня по этим дорогам, я всегда норовила пройти мимо старого дома, стоящего у начала необъятных заливных лугов и на конце того, что было когда-то деревней, а теперь имело в своем распоряжении пять заколоченных изб. От этой бывшей деревни до хибарки, где я проводила свой июнь, было не менее четырех километров, и тем более странным можно было назвать ощущение, возникающее у меня при виде старого дома, — ощущение конца пути, словно прогулка этого дня кончилась, а те километры, которые мне предстоит покрыть, прежде чем я попаду к горячему супу и кружке молока, заботливо оставленным мне хозяйкой, уже не дорога, не путь, а только отрезок во времени.

Дом стоял бесхозный. Ничто не уродилось в этом году так хорошо, как бурьян. Дождливый июнь помог и травам вырасти почти в человеческий рост, но понятия «луга», «травы» всегда связаны с понятием «сено», а крестьяне говорили: «Хороша трава, но погоды нет, не высушим…» Прекрасным травам предстояло бесхозное гниение, в их щедром росте уже угадывался какой-то непорядок, бурьяну же ничто не угрожало. Его извечное желание заполнить собой весь мир только сдабривалось дождями и вечерними туманами, и он обхватил старый дом тесным объятием, разросся вольно и жизнеутверждающе. Лопухи с огромными, как подносы, листьями и мощными, еще не распустившимися соцветиями закрыли окна, через ступени проросла крапива и желтые цветки чистотела, столбы, поддерживающие кровлю террасы, обвил вьюн, столь упругий и крепкий, что казалось, он, как паразит, сожрет деревянную подпорку и сам станет поддерживающим столбом, полынь пробилась через завалинку, а в растрескавшейся бочке, которая уже не держала воды, но накопила на дне слой илистой почвы, выросли длинные стебли какого-то неведомого мне растения и теперь выглядывали наружу, словно размышляя, переметнуться ли им на водосточный желоб или спуститься вниз, чтобы смешаться с кустами чертополоха. Наряднее всего были зонтичные, они стояли стеной, приветливо белея изящными соцветиями, и даже в сырую погоду щедро расточали медовый запах.

Каждый раз я обходила вокруг дома, трогала мокрые качели, висевшие на старой липе, вглядывалась в темноту наполовину разобранного коровника, иногда даже заглядывала в окна. Дом был пуст. По лопухам стучал дождь. Мне казалось, что дождь пронизывает не только бурьян, а льет через крышу, что русская печь захлебывается от воды, и лавки отсырели, и мох, которым конопатили стены, ожил и зацвел маленькими сыпучими цветками.

Но выдавались и погожие дни. Иногда солнце по три-четыре дня сияло в полную силу. В здешних местах земля над Угрой располагается террасами. Внизу пойменные луга, засеянные капустой, потом идут невысокие округлые холмы со сбегающими вниз чистыми березовыми рощицами, а на самой верхотуре — луга, царство света и запаха цветущих трав.

В погожие дни я не навещала дом. Он подлежал дождю и бурьяну, яркое солнце гнало меня в луга. Чтобы придать своим дальним прогулкам какой-то смысл, я спрашивала хозяйку: «Как пройти в Дурнево?» (Есть такая славная деревушка в округе.) Хозяйка с готовностью отвечала: «Лугами… но тропки там, пожалуй, позаросли. Держись левее, все время влево, и выйдешь». В этом объяснении есть какая-то тайна, потому что дорога в Сени тоже лугами, и тоже «все левее и левее». Я так и не дошла ни до одной из ненужных мне деревень, только видела издали скотные дворы, и, руководствуясь советом, брела по левой тропке, и опять попадала в простор трав. Понятно, что человек может заплутаться в лесу, и странно заблудиться в калужских лугах, но, оказывается, можно. Мне казалось, что я так и не вырвусь из этого простора и вечно буду топтать поросшую травкой-муравкой дорогу с непрерывной полоской клевера по центру.

В таких лугах человек не может быть несчастлив, и беды, которые, как скулящие собаки, притащились со мной из города и влажным своим воем не дают спать по ночам, здесь исчезают, как тени, и легко уговорить себя, что обиды — мнимы, природа — целебна, да мало ли какие хорошие мысли приходят в голову, когда ты окидываешь взглядом милый русский пейзаж.

Любая прогулка состоит из двух частей — туда и обратно, хотя никогда не знаешь заранее, когда кончится «туда» и начнется «обратно». Я не любила