Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина

но Молодой решил, что если Егор и насмехается над кем-то, то именно над ним, Молодым, поэтому вконец обозлился и негромко выругался.

— У бабки в деревне давно из церкви нужник сделали и соответствующими лозунгами украсили. А крюк, между прочим, какой-то шутник прямо в переносицу Христу вбил. И ничего, живем…

— Это нам чести не делает, — негромко сказал Алексей и махнул рукой Егору, мол, хватит базарить, давайте красить.

Для того, чтобы Молодому все объяснить да чтобы он понял, не один час понадобится. Егору это не под силу. Пашка бы мог, у Пашки это все как-то логично получается.

Алексею очень запомнился один их спор. В первый же день на покраске церковной кровли Павел и Егор сцепились по поводу религии. Вначале просто перекидывались словами, словно не всерьез, каждый из спорящих мог в любую минуту встать на точку зрения оппонента и с той же горячностью доказывать то, с чем только что никак не соглашался. Настоящий же разговор начался уже за столом под липой.

— Ты прав, ты всегда прав, — такая у Павла была присказка, — но ты и меня послушай. Душа, например… Есть у человека душа? Ты от этого понятия не отмахивайся, оно не вчера придумано и несет в себе сложный, другими словами не проговариваемый смысл. И не надо думать, что наши предки, хоть без телевизора жили, были глупее нас в духовном смысле. Так что — душа? Суть идеализм? Ну а доброта, а гений, а работа мысли? В биологических институтах, говорят, есть уже «отдел памяти», «отдел мысли». Скоро будет «отдел доброты и милосердия». И я не понимаю, как можно эти понятия материалистически разъяснить, как построить их модель.

— Пашка, что ты плетешь? — Егор пытался перебить его после каждой фразы. — Сейчас двадцатый век. Век прогресса! А ты проповедуешь на уровне Франциска Ассизского.

— Ты Франциска не трогай. Тебе до него, если хочешь знать, расти и расти. Он ведь счастливейшим человеком был, гармоничнейшим! Он природу славил, а в тринадцатом веке природа и Бог были одно и то же.

— А сейчас разве не так? С точки зрения верующего, — попробовал вмешаться Алексей.

Егор и Павел его не услышали, хрустели салатом, хлебали щи, вытирали ладонью рты и выкрикивали друг другу имена, цитаты и формулы. Половину их слов Алексей просто не понял. Егор орет про инквизицию, Пашка про монастырские библиотеки, Егор про Джордано Бруно, Павел про Сергия Радонежского. Егорова концепция умещалась в один привычный лозунг: религия — опиум для народа. Пашкины выкрики ни в какой лозунг не умещались, у него все нелепо, но слушать его интересно до чертиков.

— Ты прав, Егор, шут с тобой. Но послушай… Я так думаю. Вокруг шарика магнитное поле есть? Есть. Магнитное силовое поле. И еще ветры дуют, погоду делают, существует также закон сохранения энергии. Но есть еще закон сохранения человеческой мысли. Есть вокруг шарика, поверь мне, живое, человеком созданное силовое поле. Это поле — поиск истины и добра. И в узлах пересечения его «параллелей и меридианов» — возьмем эти понятия в кавычки — люди ставили символы: мечети, пагоды, синагоги и наши, православные, — с луковичками. Церковь — не институт церкви, а эти, рукотворные, есть «триангуляционные вышки» духовного человеческого поиска. Кавычки закрываем.

— Глупо, но красиво, — сказал задумчиво Егор.

— А вообще-то я атеист, — согласился Павел. — Весь мой жизненный опыт, а тридцать восемь — это уже немало, подсказывает, что того Бога, бабушкиного, что на иконе, нет и быть не может. — Помолчали. — А какой он — Бог, мы не знаем и знать не можем, — закончил Павел неожиданно, и Егор громко захохотал.

— Логики в тебе, Пашка, ни на грош, — сказал он со смехом, — и атеист ты вшивый. И идеалист никакой. Ты просто поэт. И еще дурак. Ну, сознайся — поэт, но дурак! Да? или нет… Дурак… но поэт, — дразнил Егор Пашку, а тот не обижался. Только головой многозначительно покачивал, мол, дурак-то среди нас есть, только неизвестно — кто.

Вот какие разговоры случались на халтуре, и после каждого разговора продолжение следует, а о чем с этим пентюхом ясноглазым разговаривать — неизвестно, и Алексей неприязненно покосился на Молодого.

В двенадцать часов на кровлю пришел звонарь. Собственно, двенадцати еще не было, приходил он обычно минут за пять до положенного срока и тут же скрывался в своей будке. Низкая, из дощечек собранная будочка, примостилась на стыке трапезной и колокольни. С земли она видна не была и никак не портила внешнего вида храма. Построил он ее собственноручно, чтобы защитила от зимних холодов его застарелый ревматизм. Звонарь был хрупкий лысый старичок в аккуратной одежде, когда он, садясь в будку, начинал нажимать на педали, казалось совершенно невероятным, что он доведет до конца свою работу и заставит звучать непомерно большой колокол. «Органист, — уважительно говорил Егор. — Ишь, старается».

На раскачивание большого колокола уходило минуты три, и ровно в двенадцать раздавался его первый, глубокий, словно из-под земли откуда-то, из самого храма — ба-а-ам! Маляры бросили работу, слушали. Вслед за большим колоколом вступили малые — звонкие, поспешные. В открытую дверь будки видно было, что звонарь работает всем корпусом, руки, ноги — все в непрерывном движении, и только лицо, отрешенно-наивное, было неподвижным.

Молодой слушал перезвон, чуть раскачиваясь в беседке, и мельком посматривал то на Егора, то на Алексея, усмехался, мол, надо же, что довелось послушать. Видно было, что он совершенно забыл о недавней размолвке, он вообще не придал ей значения. Звонарь кончил работу и уже дверь в будку приоткрыл, а колокола все еще позвякивали, не могли успокоиться.

Егор покончил с верхним ярусом барабана, бросил кисти, и они повисли, покачиваясь на веревках. Капроновая лестница, к которой крепились на карабинах репшнуры, была узкой, для одной ноги. Егор встал на лестницу, перестегнул вниз правый репшнур, верхний отстегнул и стал спускаться.

— Слушай, Молодой, — спросил он вдруг. — Ты в пещере Белой был?

— В Белой? — переспросил тот. — Был. Я в молодости спелеологией баловался. А что?

— Лицо мне твое знакомо, а где встречались, не помню.

Молодой оценивающе посмотрел на Егора, потом уверенно покачал головой, нет, мол, вместе не ходили, и опять стал красить, легко передвигаясь ногами по стене.

Егор дошел до конца лестницы, прицепил шнуры, проверил страховку, поправил ведра с краской. «Чего, кажется, проще, — думал он, — спроси у него фамилию, и дело с концом». Но не хотелось спрашивать фамилию у Молодого, словно он боялся чего-то.

Как только Егор Молодого увидел, так и охватило его беспокойство, неудобство