Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина

красном углу, видно, остались от старых хозяев. Из того же быта — колченогая кровать, крытая лоскутным одеялом, и еще ухваты, корзины, банки, старинные весы с ржавой цепью… а среди этого крестьянского царства — два рогатых, наполовину разобранных велосипеда. Задранное вверх колесо одного из них медленно, непонятно из-за чего вращалось.

Он околдовывал меня, этот дом, беспорядок его казался искусственным, бледнолистый лопух — замшевым, вертящееся колесо — чем-то вроде вечного двигателя, надо было выбираться в реальность.

— Знаете, — начала я решительно, — я не случайная ваша гостья. Я сюда была ведома… — споткнувшись на неудобоваримом последнем слове, я испуганно посмотрела на чернобородого, и он ободряюще улыбнулся мне в ответ, — ведома любопытством, и вообще… Я, например, знаю, что одного из вас зовут Миша.

— Вы знаете вдвое больше, чем предполагали, потому что мы оба Миши.

— Так уж получилось, — добавил рыжебородый, словно извиняясь.

— Ну хорошо, пусть оба, — поспешно согласилась я, — но один из вас друг Зои… нет, не друг — родственник, я забыла какой — дальний. Впрочем, Зойку не всегда поймешь, потому что у нее весь мир в родственниках. Еще я знаю, что этот Миша математик и йог. Сознавайтесь, кто из вас…

— Ну какой же я йог, — сказал чернобородый Миша, — если говорить о религии, то я, пожалуй, православный. А остальное все правильно.

— А я физик, — добавил второй. — Да не войдет сюда никто не учивший геометрии.

— Я учила, но плохо. Я все забыла.

— Неважно. Это только присказка. Это было написано у входа в сад Академа близ Афин…

Я только вздохнула. За окном сеял дождь. Смеркалось. Оба Миши пошли меня провожать. Мы выбрали кратчайшую дорогу и пошли лесом. Меня обрядили в легкий анорак. Лес был перенасыщен туманом и напоминал аквариум, по дну которого мы неспешно шествовали. Опять сам собой возник разговор о Зое, пока нам больше не о чем было беседовать.

— Она удивительный человек, — говорила я, стараясь не угодить в лужу. — Всем готова помочь. Она обладает удивительным качеством, рядом с ней я становлюсь лучше, умнее, добрее…

— Да, — согласился чернобородый Миша, — я давно заметил, что мы любим тех, с кем сами хороши, и наоборот.

— Вы хотите сказать…

— Да, — он сразу понял недосказанное. — Правда, не сразу угадаешь, что раньше — яйцо или курица. Есть люди, с которыми нам по непонятной причине плохо. Они вроде бы в этом ничем не виноваты, люди как люди, не хуже других, а мы рядом с ними становимся мелочными, злобными, завистливыми…

— И уже только за это, — отозвался второй, — за эту разбуженную часть нашего эго мы не любим этих людей, стараемся видеться с ними как можно реже, хотя они не сделали нам ничего дурного.

— А что такое эго?

За невинным вопросом тут же последовали развернутые и подробные объяснения. Несмотря на виолончельно звучащий голос лохматого Миши и даже доверительную манеру произносить перед каждой фразой «ну вот…», пояснения его носили казенный характер. Половины из объяснений я попросту не поняла. Эго — это «я» по латыни. Пусть… Но с точки зрения современной терминологии эго — это набор характеристик и свойств, которые человек считает своей сущностью, но которые таковыми не являются. Я хотела спросить: «Почему же не являются? И как вообще характер человека может не быть его характером? Это в том смысле, что мы сами не можем себя оценить?» — но он уже рассказывал случай из своей жизни, очень смешной и очень к месту.

Расстались мы сердечно: приходите, мы вам всегда рады — о, конечно, всенепременно, спасибо… Я пришла к ним назавтра ближе к вечеру. Целый день уговаривала себя — нельзя сразу идти в гости, их приглашение — простая вежливость. Потом вдруг собралась в несколько минут и скорым шагом пошла в соседнюю деревню. В пути меня подгоняла твердая уверенность, что за скрытыми бурьяном окнами меня ждут. Но как я ни торопилась, все-таки опоздала. Это был уже другой дом, великая рубка бурьяна состоялась без меня.

— Что вы наделали? — сокрушалась я. — Он был так прекрасен — бурьян.

— Мы немного оставили на семена, — усмехнулся чернобородый.

Освобожденный от бурьяна дом сразу стал старше, неказистее, открылась разрушенная завалинка и изъеденные жучком стены. За домом обнажились возделанные по весне грядки с укропом, луком, салатом и прочей травой-мелочевкой. Еще недавно задавленный пустырником, расправил ветви куст золотого шара, обещая пышно зацвести осенью. Дом начал новую жизнь.

Я стала частой его гостьей. При моем приходе хозяева не отрывались от своих дел, но тут же начинали вести со мной неспешную беседу, хотя разговор был скорее однобоким, я выбрала себе роль слушательницы. Я узнала, что спортивные и любознательные Миши исколесили на велосипедах всю округу, при этом я всегда заставала их дома, и мне так и не пришлось воспользоваться ключом, который лежал на верхнем косяке двери. Более того, я никогда не видела их уезжающими, я даже не видела их на велосипедах, при мне они только чинили их и смазывали. Видимо, просто так совпадало, что двое Миш словно ждали меня и всегда были готовы к беседе.

Для меня это был знак, и положительный. Иногда познакомишься с интересным и нужным тебе человеком, и разговаривать с ним хорошо, и понимание почти полное, и симпатичен он тебе — этот новый человек. Естественно, обмениваешься с ним или с ней телефонами, зовешь в гости, договариваешься о встрече, а потом как-то все не совпадает — то в телефоне перепутана цифра, то на тебя обрушивается суета и занятость, то просто вы прождали друг друга у разных выходов метро. От такого начала отношений добра не жди, словно сама жизнь восстает против налаживания отношений с этим вновь обретенным человеком.

А старый дом был доброжелателен ко мне. Все наши беседы кончались удивляющей меня трапезой и бесконечным, до десяти стаканов чая, питием.

— Мы вегетарианцы, — сказали они мне в самый первый мой визит.

Тогда я сопротивлялась их гипнотическому на себя влиянию, и мне не понравилось, как они это сказали, слишком уж значительно, слишком себе в пользу.

— Глупости какие, вам пахать надо. Нельзя жить так подробно, — произнесла я запальчиво, подразумевая этой фразой, что им силу и время девать некуда, и не о желудке надо так прилежно заботиться, а пахать и сеять доброе, умное и вечное.

Удивительно, как оба Миши умели понимать недосказанное.

— Мы и пашем, — сказал чернобородый и усмехнулся. — Вегетарианец — это не тот, кто не пашет, а кто не ест мясо. Это негуманно — сжирать братьев наших меньших.