Хрущев - Уильям Таубман

Бывший трезвенник Хрущев особенно страдал от утреннего похмелья: «Стыдно было бы… встречаться с людьми, потому что обязательно встретится кто-то, и ты станешь с ним говорить, а он увидит, в каком ты состоянии. Это было позорно»31. Не говоря уж о розыгрышах: то кому-нибудь в кресло подкладывали помидор, и, «когда жертва садилась, раздавался громкий хохот», то в водку или коктейль подсыпали соли. Обычной мишенью таких шуток был помощник Сталина Александр Поскребышев, которого Серго Берия описывает как «узкоплечего карлика», «напоминавшего обезьяну»: часто, рассказывает Аллилуева, его «оттаскивали отлеживаться в ванную, а потом мертво пьяным отвозили домой»32. Часто страдал и сам Хрущев — особенно от шуток Берии. Однажды Берия написал на клочке бумаги слово «мудак» и потихоньку прилепил бумажку к пальто Хрущева. Хрущев, ничего не заметив, надел пальто и собирался уходить, когда вся компания разразилась громким хохотом. По словам его помощника, «Хрущев был гордым и ранимым человеком; этот случай ему было неприятно вспоминать и много лет спустя»33.

Затем начинались танцы. Польский коммунист Якоб Берман вспоминал, как в конце сороковых танцевал с Молотовым. «Вы хотите сказать, с Молотовой?» — спросили его. «Нет, ее там не было, она в это время была в лагере. Я танцевал с Молотовым — кажется, вальс… Танцевать я совершенно не умею, так что просто переступал ногами в такт. Молотов вел. Это давало возможность, — добавил Берман, — заметить шепотом что-нибудь такое, чего не стоило говорить вслух»34. Хрущева же особенно раздражала необходимость танцевать украинский гопак: «Приходилось ходить вприсядку и выбивать такт каблуками, а это, откровенно говоря, мне было не так-то легко. Но я старался, как мог, да еще и улыбался. Как я потом сказал Анастасу Ивановичу Микояну: „Когда Сталин велит плясать, умный человек отказываться не станет“»35.

Умный человек был готов не только плясать по команде, но и слушать бесконечные рассказы вождя. Особенно любил Сталин рассказывать о том, как в сибирской ссылке ходил на охоту. Если верить Хрущеву (возможно, преувеличившему хвастовство Сталина), однажды вождь рассказал, как прошел на лыжах двенадцать километров, заметил на дереве двадцать четыре куропатки, дюжину убил двенадцатью выстрелами, вернулся в город за патронами (оставшиеся двенадцать куропаток терпеливо дожидались его возвращения), подстрелил оставшихся и привез добычу домой. «Когда уходили и, готовясь уехать, заходили в туалет, — рассказывал Хрущев, — то там буквально плевались… Берия говорил мне: „Слюшай, как мог кавказский человек, который на лыжах очень мало ходил, столько пройти? Ну брешет!“ У нас ни у кого не было сомнения в этом»36.

Как ни ужасны были эти попойки, никто не смел отказаться от приглашения, ибо все понимали: лучше быть униженным, чем уничтоженным. То же касалось и сопровождения Сталина в отпуске. Однажды Хрущева и других руководителей, проводивших лето на Черном море, вызвали в Боржоми, где отдыхал Сталин. В большом доме, где они остановились, прежде располагался музей: «Поэтому спален не было и жили мы очень скученно. Я тогда спал в одной комнате с Микояном, и мы оба чувствовали себя плохо, во всем завися от Сталина. У нас-то были разные режимы дня: мы уже набродились, нагулялись, а он еще спит. Когда поднимается, тогда и начинается день». Ночи посвящались жестоким развлечениям вроде того, какое устроил Сталин с венгерским диктатором Матьяшем Ракоши. Ракоши явился к Сталину во время отпуска и усугубил свое положение, неодобрительно отозвавшись о пьяных застольях у вождя. В наказание Сталин влил в венгра столько вина, что Хрущев, по его собственным словам, начал опасаться за его жизнь. После отъезда Ракоши на следующее утро, вспоминает Хрущев, «Сталин подшучивал: „Вот до какого состояния я его довел!“»37

Но еще страшнее, по словам Хрущева, было, когда Сталин оказывал ему «большую честь» — приглашал ехать в отпуск вместе. «Это считалось наказанием для нас, — рассказывает Хрущев, — потому что это был уже не отдых. Все время надо было находиться вместе со Сталиным, проводить с ним бесконечные обеды и ужины. Берия подбадривал: „Послушай, кому-то же надо страдать!“»38

Если бы Берия верил в то, что говорил — он не был бы Берией. Что может быть желаннее для опытного придворного, чем несколько дней, даже несколько недель почти наедине с монархом! И сам Хрущев признает, что «в таком порядке были и свои плюсы. Часто велись разговоры, которые можно было выгодно использовать, из которых можно было почерпнуть сведения, важные для твоих целей»39.

Уже хорошо зная темную природу Сталина, Хрущев все же восхищался его умом и полагал, что может у него учиться. «Мы на него смотрели уже не так, как во время первых разоблачений „врагов народа“, когда нам казалось, что он на три метра в землю видит… Но после победы над гитлеровской армией он в наших глазах был окружен ореолом славы и гениальности». Хотя некоторые действия Сталина и были Хрущеву отвратительны, все же он «оставался в принципе марксистом» и «делал все, что было в его силах, для победы рабочего класса… — говорил позже Хрущев. — Я отдаю здесь должное Сталину. До самой своей смерти, когда он диктовал или что-нибудь формулировал, то делал это очень четко и ясно. Сталинские формулировки понятны, кратки, доходчивы. Это был у него большой дар, в этом заключалась его огромная сила, которую нельзя было у него ни отнять, ни принизить. Все, кто знали Сталина, восхищались этим его даром, поэтому мы и гордились тем, что работаем со Сталиным… Особенно хорошо получалось, когда он находился в здравом уме и трезвом состоянии. Тогда он давал окружающим много полезного советами и указаниями. Скажу прямо: я высоко его ценил и крепко уважал»40.

Такая оценка выглядит трагикомичной, когда мы вспоминаем, что речь идет об одном из величайших злодеев в истории: однако она помогала Хрущеву сохранять присутствие духа в опаснейшей политической борьбе. Сталин становился все подозрительнее, однако с возрастом память его ослабла и это давало пространство для маневров. Вокруг вождя царила тягостная атмосфера всеобщего недоверия и интриганства: на тех, кто клялся тебе в дружбе, нельзя было положиться; к тем, кто не скрывал своей вражды, приходилось подлаживаться и льстить, втайне мечтая о расправе над ними41.

Молотов снова и снова доказывал свою лояльность42. Его способность работать без отдыха была поистине легендарна. Он не только подписывал тысячи смертных приговоров «врагам народа», но и десятилетия спустя по-прежнему оправдывал аресты их жен и детей: «Они должны были быть в некоторой мере изолированы. А так, конечно, они были распространителями жалоб всяких… И разложения в известной степени»43. В марте 1949 года Молотова заменил на посту министра иностранных дел знаменитый «герой» чисток тридцатых годов Андрей Вышинский, а месяц спустя была арестована жена Молотова Полина Жемчужина. Жемчужина поднялась от заместителя наркома пищевой промышленности до наркома рыбной промышленности, а затем — до руководителя парфюмерной промышленности СССР. По словам Светланы Аллилуевой, «она была „первой леди“ Москвы, хозяйкой дипломатических приемов на собственной даче и в других дипломатических резиденциях… Наши унылые правительственные апартаменты в Кремле, — пишет дочь Сталина, — не могли сравниться с квартирой Молотовых…»44.