«Якорь спасения». Православная Церковь и Российское государство в эпоху императора Николая I. Очерки истории - Сергей Львович Фирсов

На дела церковные Протасов смотрел только с точки зрения государственного интереса: “учение, коему отечество наше одолжено нравственным своим могуществом”. Он строил Империю, и в ней церковь»[628]. Диагноз, думается, поставлен точно – реформаторскую деятельность Н. А. Протасова невозможно понять вне изучения процесса «строительства империи». Церковь в данном процессе и не могла играть первенствующую роль, поскольку первенство неизменно отдавалось государству (которое, вновь подчеркнём, по утверждению Основных Законов являлось православным). Подобная логика не допускала ничьей самостоятельности, тем более самодеятельности; инициатором любых реформ и изменений могло выступать только государство, олицетворяемое помазанником Божиим. Его волю и должен был утверждать в Св. Синоде обер-прокурор, «стряпчий о делах государственных». Здесь всё логично, понятно, закончено. Здесь нет места самостоятельному Св. Синоду.

Неудивительно поэтому, что если С. Д. Нечаев сделал «только приступ к оппозиции Св. Синоду в управлении Церковью», указав, какая оппозиция Св. Синоду со стороны обер-прокуратуры возможна, то граф Н. А. Протасов сделал эту оппозицию столь твёрдой, что, по словам современников, из-за неё Св. Синода стало почти не видно. «У главных представителей Церкви осталась одна судебная власть, – утверждал многолетний секретарь при Св. Синоде Ф. Ф. Измайлов, подводя неутешительные итоги реформаторской деятельности Н. А. Протасова, – а церковная администрация вся перешла в руки людей светских, и Синод, в делах административных, имеет голос разве только совещательный»[629].

Даже официозный исследователь истории Св. Синода, профессор канонического права столичной духовной академии Т. В. Барсов, говоря о постепенном «обогащении» духовного ведомства в эпоху графа Протасова новыми административными учреждениями, признавался, что они «в некотором смысле» разделяли деятельность Св. Синода. А «главный виновник возникновения создаваемых учреждений» (обер-прокурор) «видел в них лучшие способы к вящшему благоустройству дел духовных и с убеждением об этом заявлял Высочайшей власти и открыто пред нею свидетельствовал о благих последствиях произведённых преобразований. ‹…›. В то время, как совершались по духовному ведомству описанные перемены, Святейший Синод оставался как бы в стороне от них и не принимал в них деятельного участия, кроме того, что получал о них, как о свершившемся факте, сведения в предложениях обер-прокурора (курсив мой. – С. Ф.). Вследствие сего происшедшие перемены имели то значение для Синода, что чрез них облегчалась деятельность последнего по разным отраслям синодального управления»[630].

Итак, случилось то, чего так опасались члены Синода, интригуя против С. Д. Нечаева: обер-прокуратура стала решающей инстанцией в решении общецерковных вопросов. Если бы синодалы не отправили его в отставку, добившись назначения Н. А. Протасова, то свои реформы, в той или иной мере полноты, Нечаев и осуществил бы[631]. Ему помешали внешние обстоятельства: прежде всего то, что он не был близок к императору и, в отличие от графа Н. А. Протасова, не являлся чиновником, «сильным доверенностью государя». Если до Н. А. Протасова право личного доклада государю в синодальном ведомстве установившимся правилом не было, то, начиная с 1836 г., Николай I принимал доклады только через него, как через него же передавал Св. Синоду свои распоряжения. Нечаев, как мы знаем, этой привилегии не имел.

Кроме того, следует отметить, что С. Д. Нечаев оказался плохим психологом, изначально настроив против себя всех постоянных членов Св. Синода, включая митрополита Серафима (Глаголевского). Неслучайно профессор столичной академии, протоиерей Петропавловского собора Иоаким Кочетов тогда же не без ехидства заметил: «Степан Дмитриевич немножко поторопился показать свои когти: ему бы надобно было наперёд запустить лапу и тогда уже начать действовать решительным образом»[632].

В отличие от С. Д. Нечаева, граф Н. А. Протасов сумел «запустить лапу», в чём ему, собственно, помогли сами синодалы – ведь он был их «избранник». Поэтому неудивительно, что чем дальше, тем больше «всё делалось по его мановению, и стук его гусарской сабли был страшен для членов Синода»[633]. Даже его слугам, в случае необходимости, клирики должны были оказывать предпочтение перед другими. Сохранилась история о том, как столичный священник, шедший причащать некоего болевшего огородника, был позван в Калитниковскую больницу, где лежал графский лакей. Наивный клирик сказал посыльному обер-прокурора, что, как только причастит огородника, непременно придёт к лакею. На другой день этот клирик был вызван к графу Н. А. Протасову, который грубил ему, грозил ссылкой и лишением сана. В результате священник так напугался, что чуть не умер[634]. Даже если рассказ преувеличен, то и в этом случае он чрезвычайно показателен: обер-прокурор представлен в нём деспотом – всевластным, ничем не ограниченным начальником «по духовной части».

Такое впечатление об обер-прокуроре описал и Н. С. Лесков, в статье о «Синодальных персонах» передав характерный рассказ неназванного по имени архиерея. «Владыка Серафим, который тотчас об утверждении Протасова как бы почувствовал, что с ним будет хуже, терпел молча и Протасов ему снисходил за кротость, а другие говорили: Протасов нас забрал в руки по-военному, сразу и так задрал, так задрал, что просто голоса поднимать не смели. Как был гусар, так им и остался, и сонмом архиерейским как эскадроном на учении командовал, а за глаза поносил всех перед чиновниками самыми кавалерскими словами. Он знал, что – избранник, и как бывало разозлится, то и кричит про нас заочно: “пусть-ка сунутся на меня жаловаться! Я им клобуки-то намну”. Да никто и не думал на него жаловаться, потому что нельзя, – сами его выбрали, да, признаться, и духу ни у кого не стало… очень задрал»[635]. Не имели влияния на ход синодальных дел, были безгласны перед обер-прокурором и преемники митрополита Серафима (Глаголевского) владыки Антоний (Рафальский) и Никанор (Клементьевский). Примечательно, что и митрополит Антоний, и митрополит Никанор имели большой опыт службы в Западном крае. Первый с 1834 по 1843 гг., вплоть до назначения в С.-Петербург, являлся епископом (затем, после преобразования Варшавского викариатства Волынской епархии в самостоятельную кафедру (1840 г.), архиепископом Варшавским и Новогеоргиевским); второй, с 1834 г. – епископом (затем, с 1835 г., архиепископом) Минским и Гродненским, архиепископом Волынским и Житомирским (с 1840 г.) и архиепископом Варшавским и Новогеоргиевским (с 1843 по 1848 гг., когда стал митрополитом Новгородским и С.-Петербургским). Несмотря на то, что митрополиты отличались друг от друга характерами и амбициями, ни один из них, хотя и по разным причинам, не смог противостоять властным претензиям обер-прокурора[636].

Причину того, что граф Н. А. Протасов сумел нагнать на архиереев «такой неодолимый страх и трепет», Н. С. Лесков видел именно в его системе, положившей новое начало в деле управления Церковью. Обер-прокурор, человек не только ловкий, но и умный, был начитан в отеческих православных творениях, обладал проницательностью и юмором[637]. Кроме того, если верить неизвестному биографу, составлявшему краткую справку о жизни и службе Протасова, он «очень любил чтение и несмотря на большие служебные занятия, следил за современною литературою и в особенности политикою». Как чиновник, он отличался