Проклятие двух Мадонн - Екатерина Лесина

– Не заснула? – Лизонька присела рядом. – Расскажи, что ты сегодня делала?

Настасья старательно принялась перечислять: умывалась, волосы расчесала сама, и нянюшка хвалила, а потом ленту заплела, красненькую. А еще Настасья завтракала, глядела на воробьиную стаю и чай пила.

– Умница ты моя, – Лизонька ласково погладила по голове. – А хочешь… мы с тобой вместе поиграем? Пошутим? Ты помнишь, что значит шутить?

Настасья помнила. Шутить – это когда весело и все вокруг смеются.

– Над Дмитрием пошутим… будет весело. Ты только делай, как я скажу, хорошо?

– Дмитрий злой.

– Злой, – согласилась Лизонька. – А пошутим, и будет добрый. Ты же хочешь, чтобы он добрым стал?

Настасья хотела. Когда Дмитрий добрый, он платья привозит, а порой и сказки рассказывает, про звезды и ангелов, и совсем не сердится, если Настасья не понимает… да, она хочет, чтобы Дмитрий был добрым.

– Видишь, – Лизонька показала на портрет, где у нее волосы черные, а в руке нож. Настасье запрещено трогать ножи, потому что они режутся и делают больно. – Это ты.

– Нет. – Настасья засмеялась. – Ты. И здесь ты. Зеркало…

– Отражение. – Лизонька побледнела, но, улыбнувшись, продолжила. – Ты ведь хочешь быть, как я? Или как она?

– Хочу.

– Тогда ты должна сделать то же самое… – Она достала нож. – У тебя лицо, как у нее, и волосы черные… нужно совсем немного… чтобы как на картине. Ты ведь помнишь, где сердце спрятано? Достань его.

– Зачем?

– Шутка такая… пойдем, я помогу.

Дмитрий лежал на кровати с закрытыми глазами. Настасье шутка не очень нравилась, потому что если порезаться, то крови много, а у нее платье новое. Но и Лизоньку обижать не хотелось…

– Давай. – Лизонька помогла взять нож поудобнее и, примерившись, со всей силы вогнала в грудь Дмитрия. Все-таки он разозлится… вон как рубашка вымазалась. – Ты же хочешь быть, как я.

И зачем-то добавила совсем уж непонятное:

– А я не хочу быть такой, как ты… безумная Мадонна.

Левушка вышел к болоту, когда все основное действие фактически закончилось, Петр и другой оперативник, имени которого Левушка не знал, пытались удержать брыкающуюся девицу. Александра сидела на земле и улыбалась, странно так, и взгляд плывущий. Но увидев Левушку, она кивнула в знак приветствия и вежливо попросила:

– А можно наручники снять? Я понимаю, что все заняты, но мне неудобно… руки затекли. А коньяк был с кокаином, я глотнула и умру теперь. Как бабочка на огонь… бабочки всегда на огонь летят, и мотыльки тоже, но бабочки чаще… как вы думаете, почему?

– Не знаю, – Левушка ничего не понял.

– Потому что глупее… бабочки – на редкость глупые существа!

– Лева, берег! – рявкнул Петр. – Бехтери…

Лева потом, вспоминая произошедшее, всякий раз гадал, что именно пытался выкрикнуть Петр: «Бехтерин» или «Бехтерина». Они оба стояли на берегу, почти у самой кромки черной воды, друг напротив друга.

– Лева, да отомри ты, наконец!

Отмер, давно отмер, но вот подойти ближе означает нарушить хрупкое равновесие между этими двумя, Левушка кожей ощущал повисшее в воздухе напряжение, откуда оно появилось – он не знал. Женщина и мужчина. Светлый сарафан, подсвеченный луной нимб волос, воплощенная невинность… Бехтерин огромный, Левушке отчего-то вспомнился Минотавр, чудовище из лабиринта, но Ольгушка, словно подсмотрев мысли, четко и ясно произнесла:

– Игорь.

Маленький шажок назад.

– Оля, нет! Оля, стой!

– Оли нет, – возразила она. – Есть Ольгушка… А Вася, он добрый, чаще добрый, чем злой, но он Ольгу любил и Ольгушку любит. А ты запер и сторожишь… я не хочу взаперти. Я не сумасшедшая…

– Не сумасшедшая, – поспешно согласился Бехтерин.

Она покачала головой. Вот странность же, Левушка вроде и не так близко стоит, а видит каждый жест, даже выражение лица и то разглядел, будто кто нарочно высвечивает, вырисовывает последнюю сцену.

Подойти бы к ней, а то и вправду утворит чего-нибудь… медленно, осторожно, обойти сбоку и сзади, пока она с мужем разговаривает. Страшновато.

– Все время ложь… зачем ты взял ее в наш дом? Зачем вынуждал меня ее видеть? Зачем придумал эти картины? Мадонна Светлая и Мадонна Темная? Все время она, постоянно она… для тебя, для Васеньки… даже теперь, когда нету, все равно она…

Левушке удалось подойти довольно близко, еще пара шагов и он сможет дотянуться до Ольгушки. А земля под ногами раскачивается, заметно, ощутимо, предупреждая о своей ненадежности.

– Ты не думай, я тебя не любила… быть может, вначале, пока ты ее не привез. Смеялись, разговаривали, а я мешала. Васе не мешала, он меня любил… и ее тоже… и меня… и опять ее…

– Ублюдок, – не сдержался Бехтерин, и Ольгушка, всполошенная звуком голоса, отступила на шаг.

– Неправда… я его любила. Люблю. Если ее убить, то Васенька вернется… ты дал бы мне развод, и мы бы поженились… а ты снова все поломал, совсем поломал… теперь он не вернется, а я не хочу, чтобы одна… совсем одна… Марта зовет.

– Стой! – Левушка прыгнул, пытаясь поймать призрачно-хрупкую женщину, поскользнулся, но, падая, уцепился-таки за край подола… поздно. Ткань треснула резко и громко, почти как выстрел, белый клок в руке и белое пятно в разрушенном зеркале воды.

Крик-плач, и мат, и подняться тяжело – руки скользят, вырывая клочья мха, но Левушка поднялся-таки, а пятно уже почти исчезло, как лунный свет на дне стакана. Нырять страшно, но еще страшнее не успеть, упустить, позволить уйти… вода ледяная, горько-вонючая, забила нос и рот, и Левушка едва не захлебнулся, но проглотил холодный ком.

Одежда тянет ко дну – это хорошо, но медленно. Вперед, вниз, загребая руками, и единственным ориентиром – растворяющаяся в водяной мгле белизна. Воздух давит на грудную клетку… и дальше – темнее, недолго заблудиться, страшно заблудиться… быстрее, еще быстрее.

В какой-то момент Левушка понял, что еще немного и сам умрет, потерявшись между дном и небом, и испугался, отступил, потянулся туда, где, по его представлению, было небо.

Небо – это звезды и воздух. Жизнь.

Внизу смерть, а он потерялся, и ботинки внезапным грузом тянут вниз, и одежда сковывает движения, и горящие огнем легкие требуют вдоха, пусть даже этой тухлой, грязной воды…

Выплыть получилось, а там его подхватили, вытянули на берег, помогли подняться. И никто не сказал, что Левушка виноват, но он все равно ощущал эту невысказанную, оттесненную словом «не получилось» вину.