Берзарин - Василий Скоробогатов

— Слушайте команду! — распорядился офицер. Его голос сменился голосом генерала.

Раздалось несколько резких команд. Ударили орудия. Снаряды достигли цели. Это засек и передал капитану наблюдатель. Для начала совсем недурно! Вот так в Берлине командарм Берзарин побывал на должности командира артиллерийской батареи. Не мог не побывать. Ведь артиллерия — бог войны.

Время дорого, и мы с сержантом из 266-й дивизии на прощание пожали друг другу руки[68].

В море людей, занятых тяжким ратным трудом, я — в своей еще чистенькой после госпиталя шинели и свежий после сна без нормы и госпитальных обедов — казался бодрее окружающих.

А они с темными от усталости и недосыпа лицами, в измазанных землей, орудийным маслом пробитых шинелях, в смятых шапках, потому что шапка служила подушкой, в раскисших от весенней воды сапогах, они смотрели на меня презрительно. «Почему этот капитан не знает, где его часть?» — казалось, говорили их взгляды.

Еще один мой берлинский день кончался. Апрельские сумерки от бетонной и кирпичной пыли, от дыма и гари ложились гуще, плотнее.

Начало первой берлинской ночи я провел в расположении какой-то артиллерийской батареи, подремывая на досках зарядного ящика, ежась от сырости. Гудели ноги, начинала ныть спина, от жестких досок побаливали свежие рубцы.

До полуночи пушки молчали, но потом артиллеристы засуетились и вокруг поднялся такой грохот, что я сначала заткнул уши пальцами, а затем, оттого, что заболела голова, замотал ее куском подвернувшегося брезента.

С рассветом, где на попутке, где пешком, двигаясь по бесконечной, казалось мне, восточной окраине, я видел женщин, детей. Они, несмотря на обстрел, толпились у ямы, куда натекла вода, черпали ее в ведра и кастрюли. В другом месте от бомб загорелся дом, возле этого костра метались люди… Какой ужас! А я продолжал искать своих. Полуохрипший от холода и голода, все спрашивал и спрашивал: «Где 248-я дивизия?»

Бродяжничество по Берлину позволило мне продвинуться в изучении немецкого языка; в школе у нас этот предмет был, но лишь в седьмом классе. Успел записать в тетрадку сотню немецких фраз. Подумалось: «В Хабаровске я учился японскому… А здесь буду учить немецкий…»

В поисках своих мне приходилось общаться с немецкими стариками и старухами, особой вражды ко мне я не замечал. Меня несколько удивило, что каждый человек здесь довольно грамотен. Мне растолковали, что в Германии со времен Бисмарка[69] существует общее среднее образование. А Россия в тот период только-только выползала из крепостного права, когда помещики торговали людьми. А некий Чичиков покупал даже мертвые души крестьян.

Вторая ночь застала меня в завалах щебня и битого кирпича. Сюда свозили боеприпасы. Потом всю ночь было сравнительно спокойно — люди разгружали машины, повозки, перетаскивали ящики, слышался какой-то разговор, кто-то надрывно кашлял, и я уснул, устроившись под стеной, на щебенке. Через меня переступали, иногда кто-нибудь задевал сапогом то бок, то ноги, но усталый до предела, я только ворочался, прижимаясь плотнее к стене. Я был уверен, что если останусь живым, то найду своих — я в девятом секторе, здесь немецкие правительственные кварталы. Офицер, с которым я ночью разговаривал, объяснил мне ситуацию. Бои идут не только здесь, но и там, где войска прошли. Есть Берлин наземный, есть Берлин подземный. Гитлеровцы проникают в наш тыл, и там продолжаются боевые схватки.

Рассвет. Я, прижимаясь к развалинам, осматриваю улицу. Можно различить то, что написано на стенах. Я среди выведенных белой краской стрел и надписей нашел знакомую фамилию: «Галай». Дальше еще фамилия: «Артемов». Пришлось снова укрыться в развалинах — кто-то кричал, что прорвались немцы; озаренные пожаром, метались люди; впереди слышалась стрельба, туда торопливо перебегали бойцы с ручными пулеметами, автоматами, карабинами.

Я по проходам среди кирпичей ушел туда, где потише. Наконец выбрался на бульвар, где не стреляли, снова увидел нарисованную русской рукой стрелку и фамилию: «Артемов». Пригибаясь, пошел по стрелке, минуя опрокинутые автобусы, трамвайные вагоны, перелезая через остатки баррикад. Свистели пули, одна цокнула поблизости, выбив искру и подняв клубочек пыли. Я завернул за угол, прижался к стене и вдруг увидел бойца на велосипеде.

Солдат нашего полка! С сумкой из-под гранат через плечо он на велосипеде ехал по мостовой. Я узнал его — это был почтальон нашего полка. Володя Фесенко.

Кричу ему что есть мочи:

— Володя, остановись!

Сердце мое колотится, на лбу выступает пот. Чумазый, с заострившимися скулами, Володя видит меня, поправляет шапку, улыбается, подъезжает, спрыгивает, волочит за руль свой велосипед.

Мы рядом, обнимаю его:

— Где дивизия? Где полк? Где наши?

Володя отступает от меня:

— А я вас сразу и не узнал. Лицо в щетине… А шинелька — вы что, кирпичи таскали?

Я тороплю его:

— Веди в полк! Живо!