Три стороны моря - Александр Борянский

— Каких лиц?

— Я люблю точные формулировки. До сих пор, если считать по средневзвешенному, эпоха менялась раз в 99 оборотов солнца. Эпоха — смена стражи. Говоря образно, как вы любите. Говоря точнее — замена в мировом сонме кого-либо на кого-либо. Боги умирали и рождались раз в 99 лет.

— И что же? Как это относится к трем избранным Бакхуса?!

— Пока еще не избранным.

— Не цепляйся.

— Не могу, если мы спорим.

— Мы не спорим, а определяем истину.

— Как математик я спросил бы тебя: что есть истина? Но дело не в том. Если законы мира не изменятся, а мы не поумнеем, то нетрудно подсчитать, что все нынешние бессмертные вымрут за 14 265 лет.

— Что-о? Ты тоже жевал листья сомы?

— Нет, дорогая Джуна, я бы в крайнем случае их украл и продал. До сих пор в одну эпоху менялось в среднем 4 целых 62 сотых бога. Как поживает гробница Прометея, а, Джуна? Она же тут, в недрах Олимпа, чтобы бессмертный прах никуда не убежал. Но мы не знаем, сохранится ли такая скорость всегда, а я не могу проследить, как она менялась, я для этого излишне молод. Я думаю, чередование эпох становится быстрее. Но даже если нет, то все равно четырнадцать тысяч лет — и все.

— Это страшно, — призналась Гера.

— Ха, смертным не понять. Еще бы, страшно. Даже мне, Джуна, не понять: ценить бессмертие начинаешь, прожив пару тысяч, не правда ли?

— Но как это относится к Бакхусу?!

— Мы должны усиливать наш пантеон. Мы не соперники друг другу. Мы соперники тем, не родившимся, кто явится еще через пару тысяч.

— А вдруг он вспомнит?

— А вдруг он вспомнит, Джуна! Как ты думаешь, быстрое обретение памяти, пока ты еще силен, как океан, как вся земля в целом, пока твоя энергия может взорвать все пантеоны — это усилит нас?

— Это усилит его. Или сделает ненормальным.

— Он и так ненормальный. Я знаю лично 12 ненормальных. А вообще их больше. На самом деле, Джуна, то, что усилит его, усилит всех нас. Я знаю, ты самый стойкий консерватор на Олимпе. Но загляни немного вперед. Пантеон должен пойти в атаку. Иначе каждый следующий Дионис будет отбирать именно наши, такие родные, такие вечные жизни.

Гера опустила глаза, что делала крайне редко.

— Посмотри на Нику. Она вспомнила, и что? Где ее сила?

— Она вспомнила, как вспоминали все мы. Немножко поздно. А теперь отдай мой жезл.

Когда-то, еще до XIII в. до н. э., может быть, даже до того, как в стране Кемт появился реформатор Эхнатон, может быть, еще раньше, во всяком случае задолго до Миноса, Тезея, Геракла и прочих, на Олимпе уже собирались двенадцать, но была среди них некая Лета, и не было среди них Афины.

Когда-то, именно тогда, в те времена в Африке, на Крите, в Палестине, да везде, кроме, пожалуй, страны Кемт, везде властвовали повелительницы змей. Это было особым культом, очень приземленным, прилепившимся к земле, к песку, к траве, к прибрежным скалам. Почему-то женщины, опасные, как сама жизнь, отказавшиеся от мужчин, умели отдавать змеям приказы. Мужчины умели убивать таких женщин, не более.

Племена в Ливии, критские общины, древнее поселение Иерихон — вот была арена забытой, беспощадной войны мужчин с женщинами, презревшими продолжение рода.

Мужчины Крита проиграли войну, отдали первенство и власть жрицам-заклинательницам. Мужчины Палестины придумали сказку, в которой змея соблазняет деву, и та обрекает весь род человеческий на незавидную участь. Не слушайте дев со змеями, предупреждали мужчины из Палестины. Мужчины Ливии избрали иной способ: они уходили сами и уводили племя оттуда, где поселялась непобедимая для них дева-змея.

«Ты обязана быть счастлива. Даже теперь. Ты обязана любой ценой!» Так твердила себе Афина, а воспоминания накатывались валами недруга Посейдона, накрывали ее с головой.

Она вспомнила чудовищно одинокое детство. Ее мать жила одна рядом с озером, прозванным Тритон. Ее мать не имела имени: мужчины, уходя, поклялись забыть ее имя, и некому было обратиться к ней, ее запомнили как Тритониду — брошенную на берегу озера. А дочь звала ее просто «мама». Только на том странном, наверно, вымершем уже языке, который понимали всего несколько племен.

Но дочь изучила другой язык. Надежный, как одиночество. Для врагов — такой же неотвратимый.

Врагов не было. Их не было долго, как не было и друзей из числа людей. Друзьями детства были три оливковых дерева, пять сов и четыре десятка обладателей раздвоенного языка.

О своем совершеннолетии она узнала по приметам. Вернее, только по одной примете: из озера выползло нечто кошмарное, тоже змееподобное, но отвратительное, извратившее саму идею змеи. Оно хотело убить наследницу. Как позже догадалась Афина, оно было прислано кем-то сильным, провидящим будущее и не желающим его исполнения.

Змеи не покинули ее. Змеи сражались, направляемые совами… То была великая битва, если б ее видел человек, то непременно тронулся бы умом.

Афина вспомнила, как плакала от отчаяния, победив. К ней вернулись две подруги, две! Остальные пали ради нее — кто сказал, что у них холодная кровь?! Кровь другая, ну и что?!

А когда умерла мать, к ней пришли люди. Она ждала их, она думала: они придут уничтожить ее. Две подруги — слабая защита. Но самая мудрая из сов не велела прятаться. Люди явились за помощью.

«Послушай, ты африканец, я тоже…» — хотелось ей теперь сказать этому новому гостю пантеона, этому Бакху-Дионису.

Странно, как же ее пропустил древний пантеон, это же их стиль — слияние с животными, боги со звериным обликом.

Но что было дальше?

Дальше она отправилась на Крит. Ее везли морем, и корабельщики сгрудились на одном конце судна, а она тихо сидела на другом. Им казалось, что в одиночестве.

На Крите ее ждал поединок. Одна из повелительниц змей обратила себя во зло. Она сговорилась с кем-то из богов, с кем-то сильным, видимо, с тем, кто прислал кошмарное чудовище в озеро Тритон. Ради спасения критяне позвали безымянную девочку, уже совершеннолетнюю, но маленькую по сравнению с ними, широкоплечими мужами-убийцами.

Змеи оплетали голову ее противницы, она действительно была великолепна. Что за зло привела она в мир, Афина так и не разобралась. Они просто не успели подружиться. Иначе люди бы вздрогнули. Ей не дали подружиться.

«Маленькая девочка, смертная, маленькая смертная девочка…»

Афину переворачивало от этих слов. Она была когда-то смертной и могла, легко могла уйти, провалиться в небытие, как все… Она судорожно глотала амброзию, чтобы напомнить себе: ты принимаешь внутрь недоступное смертным, то, что сожжет их.

«Маленькая смертная девочка…»

Она победила тогда на Крите, и, похоже, с тех пор победа прицепилась к ней неотрывным символом.