Ведьмин ключ - Глеб Пакулов

Как-то незаметно подошёл рейсовый катер, притёрся закопчёным бортом к пирсу. Стоял, дымил высокой трубой, плевался отработанным кипятком из патрубка, распуская за кормой радужные разводы солярки. Пассажиры устроились на палубе, притихли. Старушек с их узлами капитан отправил вниз, в матросский кубрик.

– Ещё унесёт сухобылок ветром, – грубовато шутил он, задраивая за ними тяжёлую дверь.

Разваливая по сторонам крутые валы, катер бойко пробежал мимо волнолома. Посёлок и судоверфь с ржавым корпусом баржи быстро отдалились. Сначала истончились и пропали из видимости мачты над почтой с густой паутиной проводов, шесты со скворечниками, потом сараюшки, дома, цеха судоверфи. Всё это слилось с грязно-серыми откосами гор, пропало. Только тумбы на поселковом нагорном кладбище, сплошь побелённые извёсткой, объединились в одно белое пятно и неотступно маячили за кормой, пока катер не заслонился от него горбатым мысом.

В море штормило, катер впахивался носом в зелёные холмины волн, дрожал расхлябанным корпусом. Дул холодный баргузин, знобило. Солдат притих. Он сидел на люке машинного отделения, держал на коленях жену, укутав её полами шинели. Нина жалась к мужу, шмыгала посиневшим носиком. Волны горбатились вровень с палубой, сталкивались и, подминая под себя белокудрявые гребни, шипели, откатываясь. Деваха испуганно глядела на них, ойкала, закатывая поблекшие от качки глаза.

К Степану подсел мужчина в плаще, угостил папиросой «Богатырь».

– Витька мой в Брест-Литовске служил. Ни письма с начала войны, ни похоронки. Хайрусов по фамилии. Случайно, не встречались?

Спросил как-то безнадёжно – видимо, наводил справки о пропавшем сыне многажды, и всегда попусту, и теперь знает наверняка – ничего утешительного не услышит. Спросил и даже не повернул головы к Степану, смотрел на синеющий взлом Байкальского хребта, густо дымил, втягивая и без того запавшие щёки.

Степан подумал, что с такой хорошей фамилией он бы запомнил человека, да не было рядом с ним Витьки Хайрусова. Сказать об этом, оборвать ещё одну ниточку надежды, не хотелось. Сделал вид, что не расслышал, мужик не станет добиваться ответа, но тот отщелкнул окурок за борт, быстро и цепко взглянул в глаза Степана, и, нечего делать, Степан молча пожал плечами. Хайрусов покивал, дескать, не ты один, никто не знает.

– Если работёнку подыскиваешь, – сказал он, – то могу устроить. В Амге у нас наблюдательный пункт от лимнологического института. Оклад хороший, с надбавками. Женат?

– Холостой.

– Рыбак?

– Ага. – Степан усмехнулся: – Начнёшь сеть выбирать, то и гляди за борт булькнешь… Приёмщиком работаю. Инвалидность у меня.

– Слышал ваш разговор. – Хайрусов снова протянул пачку Степану. – Если надумаешь к нам на работу, милости просим.

К деревне подошли, когда начало вечереть. Степан вынул отцовский кожаный бумажник – чёрный, потёртый. Когда-то в нём копилось благополучие всей семьи. Бывал он и пухлым и тощим, как сейчас. Красную тридцатку подал капитану, чуть помешкал в ожидании сдачи, но капитан с тридцаткой в руке бросился на корму, закричал на нерасторопного матроса, принялся сам учаливать катер, вроде другие дела – мелочи, подождут. Степан хмыкнул, подхватил котомку и спрыгнул на причал.

Он не пошел в деревню со всеми, присел на бревно. Хотелось одному, без провожатых, пройтись по улице, отыскать избу Петра. И ещё потому присел, что качка подействовала плохо: землю косило в глазах, подташнивало, наполняя рот кислой слюной. Смахивая испарину со лба, подумал о ночи – только бы не скрутила болезнь, не заблажить бы в гостях.

Искать Дёмина не пришлось. Из ограды крайнего к берегу пятистенка Степан услышал знакомый голос. Пётр кричал какую-то Дусю, в ответ взвилась долгая женская скороговорка. Степан подошёл к калитке, проделанной в глухом заплоте, постоял, унимая горловую дрожь, но стучаться не стал, заглянул через забор.

Шепотом кляня кого-то, упитанная баба в красных фасонистых сапожках выливала корм свиньям в долблёную кормушку. Высунув голову сквозь решётку хлева, две свиньи, утопив рыла до глаз, булькались в пойле, хлопая ушами. Баба упёрла руки в бока, склонила голову, наблюдала за порядком. Подоткнутая юбка оголила полные ноги.

Степану стало неловко за подглядывание. Отцепился от забора, подёргал скобу калитки.

– Да кто там ещё? – с неотошедшим злом окликнула хозяйка. – Поверни скобу-то!

Степан повернул, подёргал.

– Да погодь тыркаться-то! – донеслось со двора. – Заложено.

Калитка распахнулась широко, но тут же прикрылась. В щели, под чёрными мазками бровей, блестели два угольных недовольных глаза, вопрошали.

– К Петру я, – ответил им Степан. – Дома?

– А будете хто?

– Дружок.

– С городу?

– По делу.

Калитка раскрылась, и Степан вошел в широкий ухоженный двор, обставленный коровником, свинарником. В углу, огороженном старым неводом, клохтали две наседки с цыплятами, давился на цепи пегий кобель с бельмом на глазу. На его лай вышел на крыльцо Дёмин, цыкнул на кобеля, потом уж взглянул на гостя и обмер. По красному лицу будто кистью побельной мазнули, глаза расширились, замокрели. Молча смотрел он на Степана, не в силах сладить с губами.

– Ты кто явился? – перепугавшись за мужа, вскрикнула хозяйка.

– Сшипашка, – зашепелявил Дёмин. – Шивой?

Он махнул с крыльца, облапил Степана и, тычась губами в щёки, всхлипывал. Степан обнял его, поцеловал. Жена Петра строго глядела на них, соображая, что к чему. Видя, что за мужа ей бояться нечего, она расслабилась, улыбнулась, будто отомкнула своё белое лицо староверки.

– Будя охлопывать друг друга, осердья отшибёте, – приветливо заупрашивала она. – Кто же гостя дорогого во дворе доржит. Приглашай в дом, хозяин. Уж чем богаты…

В доме стащили со Степана котомку, телогрейку, самого провели и усадили в красный угол. Кепку с него сняла Дуся, повесила на гвоздь у двери, рядом с голубым умывальником. Пётр суетился, вскрикивал:

– Вот не ждал, не гадал!

Он заполошно тыкался туда-сюда, мешал хозяйке собирать на стол, потом хлопнул себя по лбу, крикнул: «Счас!» – кошкой вымахнул из избы, прогрохотал сапогами по крыльцу. Слышно было, как хрястнула калитка.

Дуся с ласковым лицом ставила на стол закуску. Стоило Степану пошевелиться, она так и вытягивалась к нему, ждала, что гость скажет. Когда попросил умыться с дороги, она бегом достала чистое полотенце в заглаженных рубелем складках, подала на вытянутых руках. Почуяла ли она женским чутьём, кто он, гость нежданный, и с чем нагрянул на ночь глядючи, или принимала его за одного из городских приятелей Петра, кто знает, но, как все бабы, на всякий случай применяла бесхитростное средство – привечала так, чтоб даже закоренелому злодею было стыдно причинить вред её хлебосольному дому.