Ведьмин ключ - Глеб Пакулов

Хорошо, легко стало Степану, даже пригрезилось – мальчишкой лежит на отцовском сеновале, и войной, что исковеркает судьбу, даже не пахнет, нет запаха у судьбы.

И Петру худо спалось в эту ночь, проворочался до утра. Подождал, когда Евдокия уйдёт в стайку, быстро оделся, пошарил в шкафчиках, потыкался по укромным захоронкам, не нашёл бутылку. Вышел на крыльцо, взглянул на низкое ещё солнце, чихнул. Стоял с помятым лицом, глядя на сеновал – проснулся Степан или идти будить?

Из стайки вышла Дуся. Не глядя на него, прошла в избу, приказала оттуда:

– Корову выгони!

Он выгнал, вернулся в кухню, потянулся к выставленной Дусей на стол прибережённой бутылке. Дуся хлестнула по его руке мокрой отымалкой, и он, чего не допускал раньше, покорно отошёл.

– Гостя будить думаешь? – прикрикнула. – Картоха готова, на работу пора!

– Да чё тебе? – заартачился Пётр. – Пускай досыпает.

– Иди давай! Корми да выпроваживай! – Она с грохотом водрузила чугунок на стол, сдёрнула тряпку. Пар облаком выпорхнул из посудины, запотил окно.

– Иди, не стой тут. Вона, лица на тебе нет. Дохорохоришься с такими дружками. И чего ездют, чего мужика тревожут? Не торчи, ступай.

Пётр потоптался по избе, решительно сгрёб со стола поллитровку, поднялся по лестнице к сеновалу, отпахнул дверку.

Степан сидел на тулупе, обувался. В солнечном свете густо плавали золотые пылинки, и, казалось, Степан тоже плавает с ними.

– Здорово, как спалось? – Не влазя, стоя на лесенке, спросил и подмигнул Пётр, протягивая бутылку с надетым на горлышко гранёным стаканчиком. – Там Евдоха завтрак сгоношила, да не полезет он с похмелюги. Давай взбрызнем во нутро, и всё в нём акклиматизируется.

Степан отказался. Дёмин тоже не стал – засунул бутылку в солому. Спустились во двор. Бельмастый кобель при виде Степана завилял хвостом, как старому знакомому. Дёмин дёрнул щекой, цыкнул на кобеля. Из сеней высунулась Евдокия.

– Скоренько, скоренько, мужики. – Дуся ощупывающим взглядом пробежалась по Петру, по Степану, повернулась и гусыней повела их за собой в избу.

Завтракали нехотя и больше молчком. Брали из чугуна картофелины, долго перебрасывали из ладони в ладонь, дули на них, старательно выпячивая губы. Кое-как кончили чаем с молоком, и Степан встал, поблагодарил за угощение.

– Да чё там! – отмахнулся Пётр. – Даже на посошок не пригубил.

Степан надел телогрейку, взял котомку, навесил её на плечо и пошёл из избы. Дёмин набросил плащ-брезентуху, выскочил следом. Молча прошли улицей до пристаньки, остановились.

– Ну, прощай, – сказал Степан. – Хорошо у тебя, да ехать надо.

– Погостил бы денёк-два, – попросил Пётр, втискивая пуговицу в неподатливую петельку плаща. – Огляделся бы, может, здесь якорь бросишь. У нас тут спокой, а там тебе, сам понимаешь, чего там. Оставайся, а?

– Что ж я, бездомный какой? – Степан глядел мимо Петра на тихий после ночного шторма Байкал, на синюю за ним горбину хребта, подсеченную понизу белой полоской тумана. – Нет, брат, я поеду, ко всему моему поеду. Заглядывай, если будешь в наших краях. Ну, пока.

Катер подошел к обеду, погрузил всё, что было навалено на пристаньке. Капитан узнал Степана, сказал, что за обратный рейс денег не надо, вчера лишнее взял, сдачи не было, и катер отвалил от причальной стенки.

Степан смотрел на оставленную им деревню, и ему навязчиво чудилось – там на свайной пристаньке, рядом с каким-то человеком, может, с печальным Хайрусовым, сутулится под его, Степановой, бедой двойник, а отплывает прежний и свободный от вины настоящий он – Степан Усков. Он до рези в глазах вгляделся в далёкую фигурку, поднял руку и помахал ей, как открестился. И фигурка помахала. Но за дальностью не различить было – то ли кулаком, то ли ладонью.

Солнце ещё висело над гольцами, а Трофим уже управился с нехитрым делом. Стоя в стружке, он толкался шестом вдоль берега. Степан окликнул его.

– Вернулся – и ладно, и добро, – сказал бакенщик, когда Степан поддёрнул лодку на берег. – Садись покурим, потом уж погребёмся.

Даже сюда из Молчановки доносилось пиликанье гармошки.

– Михайла гуляет. – Трофим кивнул на реку. – В первый-то день народу вокруг него мно-ого крутилось, а теперь, почитай, один празднует. Уж больно шумён и куражлив, кому это любо? Народ-то всё занятой, усталый… Теперь он каво делает, смех и грех. Гармонь в руки – и шатается вниз да вверх по улочке. Впереди мать его, Аграфена, с платочком идёт, слёзы трёт, а сам позади с песнями. Так и ходют с утра до ночи… Ишь как заливается! Гулеванит.

Они сидели рядышком, слушали далёкий крик гармошки. Под берегом густела тень: солнце ещё долго цеплялось за гольцы, но всё же упало за них и там красно догорало. Синей сутемью до самых грив налились глубокие распадки, По их склонам тут и там торчали над развалами глыб выщербленные временем замшелые останцы. Сами готовые рухнуть, одиноко стояли они над павшими собратьями, как стоят древние деды над усопшим одногодком – степенно, без печали. И снова, как раньше, Степан сидел за гребями, а Трофим мостился со своей деревяшкой на корме, помогал ему рулевым веслом. Берег медленно приближался. Рыбаки с лодок узнавали Степана, и все, кто здоровался с ним и кто нет, снимались с якорей. Когда Трофимов стружок ткнулся в берег напротив единственной молчановской улочки, слева и справа от их стружка причалила целая флотилия.

Рыбаки подошли к Степану, образовали круг и зашуршали бумагой, сыпля на неё крошево бурой махры. Кто-то протянул ему кисет. Молча покурили, и он взял в руки котомку и вышел из круга. Теперь Степан оказался один перед узенькой улочкой, зажатой высокими заплотами. В избах зажигали лампы, и Степан зашагал вверх, будто торопился зажечь свой огонёк в одинокой избе, стоящей сразу за избой Климковых. Там по-прежнему надрывалась гармошка, в неё вплетались разухабистые выкрики Михайлы, и голос этот сплывал улочкой, приближался.

А вскоре из-за поворота с белым платком в руке выступила навстречу Степану Аграфена, мать Михайлы.

Владыка скифов старый Агай принимал послов. Далек и труден был путь их. Двадцать дней мчали послы из грозной Персиды по неспокойным маннейским да сарматским степям, пока в устье реки Танаиса[1] не встретил их пограничный дозор скифов. Еще несколько дней скачки по берегам взъерошенного ветрами Меотийского озера[2], и вот она, столица длинноволосых кентавров, широко и беззаботно разбросившая возки-кибитки вблизи синелицего Понта Эвксинского[3].

Агай восседал на золоченом троне в окружении трех старейшин союза скифских племен и долгим немигающим взглядом смотрел на шумно прискакавшее посольство, теперь развязно стоящее перед ним в составе пятерых сухопарых персов. Они так и вошли в просторный, выставленный из узорчатого войлока царский шатер, не стряхнув с дорожных плащей пыль, не обмахнув сапог.