Ведьмин ключ - Глеб Пакулов

– Причина у меня на этот счёт уважительная. Не мог. А уж как тосковал – сказать не умею. Пришел. Сел на том берегу на камушек, так всю ночь и просидел. Гляжу на нашу Молчановку, черпаю и отхлёбываю. Аж Ангара обмелела. Глянь, Шаман-камень на сажень оголился!

– Пей на здоровье, Михайла, другой такой на свете нету!

Они счастливо хохотали, радуясь нечаянному свиданию, доброму утру и обязательно хорошему за ним дню; с застольем, песнями за разлады-гармошечку, с лихо откаблучиваемой сербиянкой.

Степан хотел и не смог сразу подняться со ступеньки, будто приколотили к ней полы ватника. Горячая, словно от каменки, волна жара поднялась от ног, опахнула грудь. Он выплюнул догоревший до губ и больно куснувший окурок, приподнялся с крылечка: «Михайла? Не может быть! Я ж его сам хоронил, ан, Господи, неужели вот он?»

Недоверчиво сделал шаг, другой и побежал навстречу лодке. Подпрыгивала на спине котомка, названивала в солдатском котелке трофейная ложка. И чем ближе подбегал к берегу, всё ясней становилось: Мишка! Как есть Мишка!

– Здоро-ово, ж-живой?! – полоумно заорал он, спрыгивая с глинистого откосика на галечный берег. Растопырив руки, шало забрёл в воду, готовясь радостно поймать в беремя воскресшего соседа.

– Стой, дед! – удивлённо приказал солдат, поднося руку к уцелевшему глазу, будто его встряхнули, сонного, и он не верит увиденному.

Трофим перестал грести. Стружок не дошел до берега сажени три, и его течением потащило вниз.

– Га-ад! – Солдат накалённым изнутри глазом глядел на Степана.

– Не узнал, чертяка, не узнал, – помрачённо твердил Степан, бредя за стружком и стараясь дотянуться руками до борта.

Михайла поднялся на ноги. Левая пола шинели набрякла водой, потемнела и, оттянутая вниз, тяжело колыхалась. Он бросил весло на дно стружка, покривил губами:

– Что ж ты, дедун, не сказал мне о нём? – Михайла укоризненно покачал головой. – Мол, живёт и здравствует в Молчановке Стёпка Усков. «Не узна-ал?» Ишь чё морозит. Да я бы его на том свете узнал, чтоб спасибо сказать. От раненого меня отделался, как падаль бросил, хоть дострелил бы.

Потому ли, что на реке было по-утреннему тихо, негромкий голос Михайлы оглоушил Степана. Он охнул и, буравя сапогами воду, отпятился на берег.

– Робятки! Солдаты! – Трофим сойкой завертелся на седушке. – Да чё вы там-то, на войне, не поделили?

Он торопливо раз за разом загрёб вёслами, отчего Михайла не устоял, присел, ухватив руками борта лодки. Стружок ткнулся к берегу у ног Степана, и тот, уцепив вделанное в гнутый нос кольцо, поддёрнул лодку на берег. Михайла вскочил на ноги, сбил на затылок комсоставскую новенькую фуражку, прокричал:

– Прочь с дороги!

Он подхватил со дна лодки вещмешок и со стянутым злостью лицом неуклюже перенёс за борт прямую в колене ногу, утвердился на ней и только потом переступил другой. В новых кирзовых сапогах, в новой шинели и фуражке на затылке, стоял он, глядя мимо Степана на избы Молчановки, и Степан вспомнил его прежним – в жеваной пилотке пирожком, в вытертой и прожжённой шинелишке, в обмотках.

Покряхтывая, из лодки выбрался Трофим. Хрустя деревяшкой, принесённой с Первой мировой войны, он бестолково потоптался, не зная, что сказать, взял из стружка канистру, встряхнул, определяя остаток керосина, и, подныривая правым плечом, захромал к сторожке. Михайла подбросил на спине тяжелый вещмешок, догнал Трофима и пошел рядом, припадая на левую ногу, покалеченную на Второй мировой. Так они и удалялись, две мировые, враз припадая друг к другу плечами и разваливаясь в стороны.

На полдороге к сторожке Трофим остановился. Он хмуро глядел на Степана, соображал сбитой с толку головой, зачем в такую рань пришел тот к его избушке с котомкой.

– Ты, однако, туда направился? – Бакенщик кивнул за реку, перехватил канистру из руки в руку, выжидающе наставил на Михайлу ослезнённые старостью глаза, вроде бы от него теперь зависело – перевезти или не перевезти Степана.

– Увози! – Михайла отмахнулся, взял у Трофима канистру. – Не видишь, по холодку втихаря хотел смотаться. Дружок у него есть – такой же иуда, – видно, успел, предупредил, что я вертаюсь.

Давясь комком в горле, Степан сухо сглотнул, подумал было не уезжать сегодня, хоть этим доказать Мишке – нет у него перед ним вины, но только всё больше сутулился, ждал покорно, когда бакенщик усядется на корме, потом оттолкнул лодку, неуклюже прыгнул в неё, зацепив сапогом воду. Веер брызг защелкал по выглаженной тишью воде, окропил Трофима. Старик даже не утёрся, быстро загребая веслом, заворачивал стружок носом к противоположному берегу.

– Неладно у вас, робятки, – только на середине реки заговорил он. – Михайла сказывал, избил кого-то на базаре. Уж за что, шибко не распространялся, а видно, за дело отходил.

Степан бросил грести. С поднятых лопастей цедились светлые струйки, лодку несло по течению. Совсем рядом в воду плюхнулась чайка, косо со дна прошила глубь, а упустив рыбёшку, белым поплавком выпрыгнула на поверхность и раскатила над рекой сердитый хохот. Утренний туман курчавыми столбиками колыхался над Ангарой, столбики трогал пока ещё слабенький ветер-верховик, стелил над водой, расчёсывая на долгие пряди.

– Ты, паря, греби, – покашливая, попросил Трофим. – А то эвон куда упрёт, апосля к дому нескоро поднимусь. Шест на берегу забыл, а на вёслах, сам знашь, до вечера пробулькаюсь.

Степан молчал. Не доходили до него слова Трофима, крепко был покручен нежданной своей бедой. Бакенщик досадливо крякнул, подогнув под себя живую ногу, обшарпанной деревянной упёрся в седушку и полез в карман штанов за кисетом.

Напряженно катилась река, навинчивала водоворотами, мяла отражённую в ней белую накруть облаков, громыхала на перекатах камнями. Трудно жила река, тяжело. Тяжелое вспоминалось и Степану…

В пыльные, чёрные дни июля сорок первого года остатки полка, прижатые к берегу речки Синюхи, отбивали последние атаки. Очередной косяк желтобрюхих «юнкерсов» густо сыпанул бомбами, разлохматил высотку и широким разворотом ушёл в сторону горящей Винницы. Обросший, в изодранной гимнастёрке, Степан высунулся из окопа, но ни Михайлы Климкова – старого дружка, ни Петра Дёмина – земляка с Байкала, не увидел. Запорошенными, красными от бессонных ночей глазами шарил по осевшему от разрывов холму, искал залегших бойцов. Их не было. Отдельные фигурки красноармейцев бежали вниз, к петляющей в камышах Синюхе, а на месте наспех открытых окопчиков бугрились чёрные и жёлтые выбросы земли. Синий дым плавал над воронками. Казалось, вкопанные в земную твердь огромные котлы парили своим страшным варевом.

Из дыма и пыли к окопу Степана метнулся Дёмин.

– Каво ждёшь? – прокричал он. – Давить идут!

По выжженному пшеничному полю шли танки. Столбы гари клубились над ними, не опадая. Степан подтянул ремешок каски, вывалился из полузасыпанного окопа и на четвереньках перебежал вслед за Петром на другую сторону высотки. Тут они увидели Михайлу. Он хромал к полосе камыша-черноголовика, к глухой старице Синюхи. Михайла тяжело приволакивал ногу, бороздя землю носком порыжевшего сапога. На петлицах чёрной от копоти гимнастёрки рубиновыми каплями рдели сержантские треугольники, он ладонью сжимал лицо, в другой руке, ухватив за ремень, нёс трофейный автомат. При каждом осадистом шаге с головы на шею кольцо за кольцом сбрасывалась повязка, марля становилась всё белее – ярче проступали на ней пятна крови, и Михайла в красно-белом хомуте брёл, мотаясь из стороны в сторону.