Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

тайна, заставляющая мужчин все так же штурмовать мою мать и ее лиловые глаза. А комплименты она поглощает сырыми. Их теперь даже и панировать не нужно.

Наверное, она испытывает облегчение, ведь ей больше не требуется оправдываться перед нами за свои прозрения. Во всяком случае, пришла пора моей матери покинуть родной дом и больше не страшиться постоянного контроля со стороны Вариньки. И так как Ева не создана для полетов в одиночку, через несколько месяцев она переезжает к Председателю. Никаким укротителем голубей или воплощением Вечной Любви он не станет. Он всего лишь один из многих.

* * *

Австралийские аборигены знают толк в боли. Им запрещено поминать имя умершего. Мы обязаны ввести это правило в законодательном порядке. В том числе оно должно действовать и в случае траура по любви и любимому. Иной раз я думаю, что мне было бы легче, если бы Себастиан на самом деле умер и не дышал всей грудью где-то там, без меня.

Но здесь, в Копенгагене, совсем немногие уважают обет молчания туземцев. Все мои знакомые прямо-таки спешат поделиться со мной последними новостями о Себастиане, хотя при любом упоминании о нем у меня тошнота подступает к горлу и я чувствую себя исколотой ножом.

Всякий раз, когда кто-то говорит: «Слушай, ты знаешь, кого я сегодня видел…» или «Я как раз прочитала», нервы у меня превращаются в оголенные провода. Придется, видно, создать свод правил на сей счет и установить высокую электроизгородь.

– Если речь о Себастиане, то я и слышать ничего не желаю, – шепчу я словно бы в лихорадке.

Но опаздываю. Новые подробности о его жизни уже прожгли мне кожу и обосновались внутри меня.

Поскольку многие вполне себе невинные рассказы начинаются именно с этого: «Слушай, ты знаешь, кого я сегодня встретила?», я постоянно нахожусь в полной боевой готовности. И просто теряю рассудок, чувствуя дикую энергию, заключенную в его имени – Се-бас-ти-ан. И в точности как Игорь, устремляюсь в другую сторону. Подальше от мысли о жизни Себастиана в Италии. Все для того, чтобы не напоминать себе о том, что мой возлюбленный в действительности по-прежнему жив и здоров, каждый божий день просыпается и ложится спать где-то в другом месте на земном шаре, только не вместе со мной.

Поздним вечером Себастиан и Жизель наверняка выходят на прогулку. Она в туфлях на босу ногу, а он без куртки. Они едят мидии в белом вине, вкусом напоминающие о недавнем акте любви, или пьют холодную граппу в Трастевере[147]. Жизель сбрасывает туфельки и кладет под столом свои кошачьи лапки Себастиану на бедра.

– Guarda la luna![148] – доносится из открытого окна громкий женский голос, и они, улыбаясь, глядят в небо. И точно – наступило полнолуние.

Позднее Себастиан относит Жизель в постель и проникает в ее итальянское лоно, не спуская с нее взгляда оливковых глаз. Когда на город опускается ночь, она своими руками скульптора ласкает его круглый живот и вызывает у Себастиана вздох облегчения.

Эти картины мне приходится терпеть на сетчатке, но все же придется вставать по утрам. И завтра, и еще много тысяч раз.

– Тебе пора выбираться в свет, – говорит Ольга. – Ты не забыла Йоханову мантру? «Если свалишься с девицы, побыстрей взберись на другую. Иначе взрастишь в себе чувство страха». К тебе это тоже относится.

И вот я заставляю себя назначать свидания и начинаю с друзей своих друзей. Мясникова Лили теперь в медучилище, вот она-то и порекомендовала мне своего коллегу. С ним я встречаюсь после того, как Лили торжественно поклялась, что он не слепой и при нем не будет собаки-поводыря. Мы договариваемся встретиться у меня в квартире, и, едва войдя в гостиную, он бросается на пол и делает у меня на глазах двадцать отжиманий. Aparte[149].

Потом возникает чувак из коллектива художников, о котором Ольга слышала хорошие отзывы. За ночь он, точно заправский фокусник, перенес в другое место содержимое моего кошелька и несколько бутылок шампанского. Проснувшись наутро, я обнаруживаю, что сам он испарился в голубом небе. Затем следуют другие номера в духе Гудини. Цепь моих свиданок резко прерывается на неком стеклодуве. А ведь начало было многообещающим: он массировал мне ступни, но потом предложил готовить вкусные вегетарианские блюда, чтобы я сбросила вес.

И я возвращаюсь к живописи, моей любви, которой я была неверна, но которая всегда принимает меня обратно.

Я решаю навестить свою мать на Ню Адельсгаде. Вдруг она меня сможет утешить? Оказывается, у нее пяточная шпора, и нога страшно болит. Председатель отбыл в Орхус на конференцию о переселении душ. Не могу ли я принести четыре бутылочки «Шардоне», чтобы ей хоть чуточку полегчало? Приехав туда, я нахожу ее довольно бодрой. Нет болезни хуже, чем жажда общения. Тут всегда речь идет лишь о временном улучшении.

Мы снова вспоминаем Ольгину свадьбу, восхищаемся ее красотой, пусть сестру и выворачивало наизнанку целых четыре дня.

– Кстати, рядом со мной в тот вечер сидел обаятельный француз, – говорит моя мать.

Я киваю, ибо прекрасно видела это.

– Он клялся, что никогда в жизни не встречал таких чудесных глаз, как у меня, – улыбается она.

Окончательно же француз сразил мою мать, приняв ее за старшую сестру Ольги.

С тех пор как мы виделись в последний раз, случилось еще несколько благословенных моментов. Какой-то, по всей вероятности, ангел оставил шикарный матрас перед ее магазинчиком подержанных товаров.

– Я именно такой и искала. Надо только сердце на ключ не закрывать.

Некоторое время мы сидим в тишине.

– А еще мне приснилось, что у тебя дом, полный детишек… – начинает моя мать.

– Прекрати. Ты же знаешь, что у меня не будет детей!

Просто невероятно, какой бесчувственной она может быть.

– Ну-ну, извини… но я и вправду точно видела тебя среди многих разноцветных…

– Мать, прекрати, а?! Себастиан дочку родил с римлянкой, а у меня детей быть не может. Что тут непонятного?

– Да, но я просто хотела рассказать тебе…

– Баба чокнутая! – бросаю я сквозь слезы и хлопаю дверью.

Гневаюсь я до середины следующего дня, но потом наступает час раскаяния.

Ведь что там ни говори, а мать моя лишилась и папы, и Филиппы. Я звоню ей весь день, но никто не подходит к телефону, хотя вряд ли она могла куда-нибудь выйти из-за шпоры.

Я сажусь на велик и с колотящимся сердцем еду на Ню Адельгаде, стучу в дверь, кричу в прорезь для писем.

Никто не