Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

Никак она не примирится с этим злосчастным финалом свадебного вечера.

– Вообще-то странно, что платье не так уж сильно запачкалось во время этого всемирного потопа, – замечает Йохан, хотя прекрасно понимает, что слова его Ольгу вовсе не утешат.

Видимыми остались лишь два малюсеньких пятнышка на груди – это когда Андре от нежности чувств расплескал свой бокал и нуга брызнула из его глаз.

– К сожалению, мадам, мы не сможем удалить остатки праздника с платья, – с улыбкой сокрушается приемщик в химчистке.

Ольга старается вытряхнуть воспоминания из памяти, но всякий раз, когда взгляд ее натыкается на свадебный наряд, пятнышки представляются двумя ироническими кавычками, в которые оказался заключен весь ритуал.

Полгода спустя она не выдерживает – просто больше уже видеть его не может. Но его не продать даже по объявлению в рубрике «Использовано лишь раз». Дело кончается тем, что Ольга избавляется от платья, отдав его в магазинчик помощи нуждающимся на углу. И чувствует немалое облегчение от того, что барашек больше не виден из ее окна.

Зимние сны

Когда я возвращаюсь домой в квартиру в Кристиансхауне, меня встречает оглушительная пустота. Из Парижа присылают заметку о скандинавской выставке с весьма сдержанными похвалами. Я продала небольшую картинку, но меня снедают сомнения, не Ольга ли втайне от меня ее купила. Я стараюсь утешить себя мыслью о том, что и Ван Гог когда-то продал две работы своему брату Тео, правда, лишь две за всю жизнь. Однако сравнение выдерживает критику недолго, и темнота сгущается над Копенгагеном.

Дни не идут, а ползут, как улитка. Я пробую писать в бывшей Ольгиной комнате, но вдохновение на меня не нисходит. Жизнь моя исполнена композиций с фруктами, что выглядит совершенно бессмысленным. Nature morte звучит не слишком воодушевляюще, и я перестаю понимать, как этот жанр вообще мог меня захватить. Цвета и краски больше не поют.

Когда я обращаю внимание на календарь, он показывает пятое декабря, но никто не открыл мои окошечки, в том числе и я сама. Внизу на улице кучей валяются голые корневища рождественских елок. Они кажутся такими несчастными, им некуда деваться. На втором этаже ребенок разучивает Jesus du bist meine Freude[144]. Ученик постоянно спотыкается на Freude, и эта задерживающаяся радость доводит меня до безумия. На улице бессильно торчат черные ветки, и я, точно в полузабытье, таскаюсь по Кристиансхауну. А остальное время сплю на прозрачно-голубом, словно керосин, диване, который все еще жуть как пахнет Себастианом.

Мне грезится, будто он, отрешенный от тяжких дум, спокойный и довольный, сидит рядом со мной в конференц-зале отеля «Кольдингфьорд», где все его товарищи по ютландскому детскому дому решили пройти курс психотерапии. В моем сне Себастиан перестал гневаться на свои скульптуры. Так, может, он и любить Жизель Моретти перестал? Слезы текут у меня по щекам. Во сне я прижимаюсь к нему и спрашиваю, не дать ли нам обоим еще один шанс.

«Ведь я твоя Медвежечка, неужели ты вообще этого не помнишь?»

Меня отвергают весьма дружелюбно, что еще сильнее ранит душу. Себастиан продолжает путь в новом супружестве с тополями и темными глазами. Потом я просыпаюсь и не решаюсь лечь снова.

Как же все-таки выключить из сети любовь? Я жду, что сердце мое осмелится снова выйти за дверь. А что, если он сегодня в Копенгагене? В почтовом ящике я нахожу рождественское поздравление от Объединения художников, пишущих ртом и ногами. Неужели Себастиан передает им сообщения для меня азбукой Морзе? Но это вряд ли.

Дома у Греты Могильщик встал с инвалидного кресла. Но все теперь делается медленнее, чем раньше. Губы у него по-прежнему обвисшие, он прихрамывает на одну ногу, как и Грета. Однако медленно набирающий силу гнев еще страшнее. Раньше он был чемпионом мира по кратким вспышкам злобы, а теперь тщательно подыскивает самые чувствительные точки у своих домашних.

И вот отец Йохана уже в состоянии говорить, ходить и раздавать оплеухи, а значит, настал час мести. Мести за полуночные псалмы Греты и ее глухоту. За то, что дочке дозволялось вести себя как ей угодно. Как они посмели разрисовывать ему лицо и приглашать домой на танцы с воздушными шариками пятнадцать тупиц, что фальшивили, распевая песни и брызжа ему при этом слюной в лицо, когда он не мог дать им как следует по башке? Они же просто глумились над ним.

Теперь все будет иначе. Вибеке навсегда запрещается посещать мастерские, а мать Йохана вдруг понимает, что оставлять дочку одну наедине с отцом небезопасно. Но что Грета может поделать, раз уж она такая вот Грета, с нестойким своим характером?

Йохану теперь дома появляться нельзя – так решил Могильщик. Как же – ведь сын стал называть его Хеннингом, да и вообще вышел из Народной церкви. Грете надо найти силы и жить самой по себе, освободиться от власти мужа, но пока Йохан даже не представляет, что делать. В том числе и с Вибеке. А делать что-то придется, не особо затягивая с решением. Нельзя же вечно игнорировать сволочей.

* * *

Тем временем мать моя встретила мужчину. Как-то раз в ее магазинчик подержанных товаров заходит председатель Парапсихологического общества. Раньше она и слыхом не слыхала, чем занимается эта организация, вот он и стал посвящать ее в тайны эзотерических опытов.

Она внимательно слушает, подыскивая ему подходящую куртку. Председатель человек аккуратный и опрятный, с зачесанными назад волосами, он любит фирменные товары, а она знает в них толк. Ну и ему явно по вкусу внешность моей матери.

В продолжение беседы она рассказывает ему о своих вещих снах, после чего безотлагательно следует приглашение посетить сеанс на Ню Адельгаде. Председатель там же и проживает, и мать моя начинает посещать сеансы регулярно.

Во время одного из них выясняется, что в прошлой жизни она была итальянской актрисой, которая имела бешеный успех в оперном Teatro La Fenice[145] не далее как в 1857 году.

– Твой голос отдавался эхом даже в самых последних рядах. Это совершенно бесспорно.

Так складывается пазл и все становится на свои места. Есть глубокий смысл в том, чтобы получить в подарок такую судьбу. Пластырь на рану, образовавшуюся оттого, что магия вдолгую не сыграла и папа с Филиппой умерли.

Teatro La Fenice приклеивается к юбкам моей матери, точно запах экзотического парфюма, и ощущается, стоит ей войти в автобус или прогуляться по Стройет[146]. Есть в этом какая-то