Сказки старого Вильнюса IV - Макс Фрай

Прошептал:

– Вот это именно то, что надо.

– Вовсе не факт, что именно вам надо именно это, – усмехнулся седой полицейский. – Никто не исчезает бесследно. Если сумеете забыть себя, непременно вспомните кого-нибудь другого. Если вас не станет на этом берегу, вашего красного рюкзака в гостиничном номере, а ваших мертвых близких – в царстве Аида, где-нибудь на другом краю света, или не на другом, а по соседству, в Лиде или Варшаве, появится новый человек. Нет никаких гарантий, что ему будет так уж комфортно в собственной шкуре. С другой стороны, вам-то и правда нечего терять. Поэтому пейте. Прямо сейчас, не откладывая. Трудно сказать заранее, сколько у вас времени, но вряд ли больше двух-трех минут.

Подумал: «Какая разница, сколько у меня времени, когда всякая река – это просто река. И вода – это просто речная вода, которую лучше не пить, особенно в самом центре большого города, сколько бы сумасшедших в полицейской форме ни уговаривали тебя сделать хотя бы глоток».

Но, конечно, все равно встал на четвереньки, опустил лицо в воду, как большая собака, принялся пить так жадно и торопливо, словно всю свою жизнь, тридцать семь с длинным хвостиком лет, скитался по раскаленной пустыне, лизал по утрам росу, тем и жил, но вдруг оказался в раю, где столько воды, что за всю жизнь не выпьешь, но если очень постараешься, сможешь в ней захлебнуться, такой счастливый конец.

* * *

Пил, пока мать не отняла чашку. Сказала: «Хватит пока, передохни, захлебнешься. Потом дам еще».

Сидеть оказалось трудно, поэтому снова лег. Закрыл глаза. Чей-то незнакомый голос сказал: «Все хорошо, жар падает». Подумал: «Это он обо мне говорит, что все хорошо». И позволил речному течению сна унести себя снова, далеко-далеко, туда, где можно будет однажды проснуться – утром, завтра, потом, что бы ни означало это странное гулкое слово: «По-Том».

* * *

– Почему мы с тобой сюда пришли, я более-менее понимаю, – сказала Таня. – У тебя при себе было наваждение какой-то там ядреной степени, надо было его утопить. Но одеяло! Скажи мне, дорогой друг, зачем мы приволокли с собой одеяло?

– Честно? Понятия не имею, – признался ее коллега. – Видимо для того, чтобы жизнь медом не казалась. И завтра, в свой выходной мне с самого утра пришлось бы мчаться в город его отдавать.

– Да ладно, – улыбнулась она. – Сама отдам. Это же из Данутиного кафе? А я совсем рядом живу.

* * *

– Сегодня вроде все люди как люди, – сказала Таня.

Альгирдас молча кивнул. Потом неохотно добавил:

– Но еще не вечер.

– Еще настолько не вечер, что даже до полудня далеко, – согласилась Таня. – Зато в обед нас сменят. И потом аж до конца месяца больше никаких дежурств наяву. Это надо отпраздновать. Хочешь, схожу за кофе?

– Да где ж ты у вокзала приличный найдешь?

– А кто тебе предлагает приличный? У нас с тобой на выбор адское смертоносное хрючево с автобусного вокзала и просто адское хрючево из автомата на железнодорожном. Совершенно не смертоносное! Считаю, надо брать.

– Это не наш ветер, – говорит Нёхиси.

– Здрасьте. Как это ветер может быть не наш, если он у нас дует?

– Ну, знаешь. Мало ли, кто где дует. Если завтра ты отправишься в Новую Зеландию и станешь там куролесить, как дома привык, ты все равно не сделаешься местным. А останешься здешним, нашим. Тутошним. С ветром та же история.

Логично. Ладно, принято. Но если не наш, чей тогда? Откуда?

Мы сидим на крыше моего дома, прислонившись спинами к теплой печной трубе. Устроились тут, как в театральной ложе, только гораздо лучше, потому что у нас есть фляга с темным ромом, который не закончится, пока нам не надоест этот пикник. Мы передаем флягу друг другу и с интересом наблюдаем разворачивающуюся перед нами метеорологическую драму под названием «Я тут пришел, такой прекрасный, ховайтесь в погреб до утра» с ветром-гастролером в главной роли. Нельзя сказать, что он большой оригинал, все наши весенние ветры обожают эту немудреную пьесу и затевают новую постановку каждый сезон.

Мимо нас проносится веселая стайка пластиковых пакетов, явно утащенных с какого-нибудь соседского балкона. Процессию замыкает ярко-желтая наволочка с синими якорями. Ветер понемногу крепчает, и я совершенно не удивлюсь, если вдогонку за наволочкой полетят тяжелые пододеяльники. Вовремя кто-то бельишко на улице сушиться повесил, ай молодец.

– Пока не знаю, откуда, – говорит Нёхиси. – Впервые его тут вижу. Но точно какой-то южак. Средиземноморский, что ли?..

Дыдымц!

Это на нашу крышу обрушивается подхваченная ветром консервная банка, да не простая, а здоровенная, литровая, из-под томатной пасты, кровавые брызги летят во все стороны, ну натурально Шекспир. Ничего так гастролер разошелся. Будь мы с Нёхиси совсем настоящими – я имею в виду, настолько настоящими, что уже без вариантов, какое тело выдали, с таким и живи, и береги его, потому что нового теперь еще долго не допросишься – так вот, будь мы настолько уязвимы, мы бы сейчас, пожалуй, перебрались с крыши в дом.

Впрочем, тогда мы бы вообще не полезли на крышу. Потому что зарабатывать классический апрельский бронхит на этом пронзительном, холодном, с мелким ледяным дождем перемешанном ветру – ищи дураков.

– Эй, ты чего такой обидчивый? – укоризненно говорит ветру Нёхиси. – Я уже и сам вижу, что не средиземноморский. Адриатический, верно? Звать-то тебя как?

Нёхиси умеет договариваться – с ветрами и вообще с кем угодно, включая, к примеру, меня. На самом деле, я тоже умею, но редко по-настоящему этого хочу. Мне больше нравится просто присутствовать, чем договариваться.

– Вардарак[25], – повторяет за ветром Нёхиси. – Рад знакомству. Но слушай, откуда тогда взялся дождь? Тебе же, если я ничего не путаю, положено быть сухим.

– Это не дождь! – ветер так разволновался, что заговорил практически человеческим голосом. Во всяком случае, теперь я тоже его слышу и понимаю.

– Это не дождь! – повторяет он. – Это я плачу!

– Бедный ребенок, – говорит Нёхиси. – Что с тобой стряслось?

– Ууууууууу! – рыдает ветер. И лезет к Нёхиси обниматься. Похоже, он хочет, чтобы его немедленно взяли на ручки.

Если смотреть сейчас на Нёхиси со стороны, кажется, будто его закружил смерч. Только никуда не уносит, оставляет на месте. И сам остается на месте и делается все гуще, как будто кто-то невидимый сверху добавляет в него туман и аккуратно перемешивает ложкой, согласно рецепту. Нёхиси уже почти не видно в этом плотном коконе, и не разобрать, что он говорит – то ли мне, то ли ветру, то ли обоим.