Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл

Пивная, которую предводители команды вербовщиков облюбовали для своих встреч («рэндивоуз», как называли их местные жители), пользовалась дурной славой. Сразу за ее двором находились доки – пристань, расположенная ближе всего к выходу в открытое море. С двух сторон этот заросший травой, покрытый плесенью двор ограждала высокая крепкая стена, с двух других – само здание пивной и заброшенные надворные постройки. Место было выбрано довольно удачно: во-первых, пивная находилась на отшибе, но в то же время близко от расширения русла реки; во-вторых, им повезло с хозяином. Джон Хоббс слыл хроническим неудачником; любое его начинание, казалось, было заведомо обречено на провал; как следствие, он завидовал всем, кто преуспел в жизни больше него, и готов был пойти на что угодно, лишь бы чуть повысить свое благосостояние. С ним проживали жена, племянница, которая была за служанку, а также ночевавший во дворе работник, родной брат зажиточного мясника Неда Симпсона, который одно время ухаживал за Сильвией. Но один из братьев процветал, а второй шел ко дну, как и его нынешний хозяин. Ни Хоббс, ни его работник Симпсон не были отпетыми негодяями; устройся они в жизни чуть получше, наверно, оба были бы такими же порядочными и совестливыми, как их соседи. Даже сейчас, имея тот же доход, они предпочли бы творить добро, а не зло, но и небольшой разницы в барышах было достаточно, чтобы склонить чашу весов в ту или иную сторону. И к ним в наибольшей степени была применима знаменитая максима Ларошфуко[89], ибо в несчастьях своих друзей они умели находить оправдание собственным невзгодам. Во всех событиях они видели руку слепой судьбы, а не неизбежные последствия собственных глупостей или промахов. Для таких людей крупная сумма денег, которую предложил им лейтенант, возглавлявший службу вербовки, за размещение своей команды в пивной «Объятия моряков», оказалась непреодолимым соблазном. Командиру вербовочного отряда выделили лучшую комнату в ветхом доме, были исполнены все его распоряжения, без учета интересов бывших клиентов и работы пивной, которая все равно не приносила прибыли. Если бы родственники Хоббса и Симпсона не были столь состоятельными гражданами, известными на весь Монксхейвен, к этим двоим, в силу их дурной репутации, относились бы еще хуже, нежели это было на самом деле той зимой, о событиях которой идет речь. Их не обходили молчанием, когда они появлялись в церкви или на рынке, но поддерживать беседу с ними никто не желал. И это несмотря на то, что они теперь одевались лучше, чем в прежние годы, да и манера их поведения изменилась: раньше они все больше ворчали, изрыгали ненависть, а теперь демонстрировали чудеса обходительности – смотреть противно.

Всякий, кто способен был прочувствовать настроение монксхейвенского народа в ту пору, наверняка понимал, что в любую минуту может разразиться мятеж, а, очевидно, были и такие, кто, обладая здравым смыслом, удивлялся, как этого не произошло до сих пор. До февраля лишь от случая к случаю поднимался ропот и раздавались яростные вопли, когда вербовщики хватали людей то в одном районе, то в другом; после на время устанавливалось затишье, пока вербовщики не объявлялись где-нибудь на другом участке побережья и снова не хватали моряка в самом центре города. Должно быть, вербовщики опасались провоцировать всеобщую враждебность – такую, что заставила их уйти из Шилдса, – и старались расположить к себе гражданское население. Офицеры вербовочной службы и трех военных кораблей часто посещали город, где щедро тратили деньги, дружелюбно балагурили с жителями и завоевывали популярность в любом обществе, в какое их допускали: в домах членов магистрата или приходского священника. Все это было очень мило, но не способствовало достижению целей службы вербовки. И тогда вербовщики предприняли более решительный шаг, и как раз в тот момент, когда город наводнили моряки, ходившие в северные моря (хотя они вели себя тише воды ниже травы, стараясь не афишировать свое присутствие), чтобы возобновить контракты, наличие которых по закону освобождало их от военной службы. И вот однажды вечером – было это в субботу 23 февраля, стоял лютый мороз, на улицах города свирепствовал северо-восточный ветер, а горожане сидели по домам – неожиданно уют и тепло их жилищ потревожил звон пожарного колокола, звучавший настойчиво и как будто взывавший о помощи. Пожарный колокол находился у конторы рынка, на перекрестке Главной и Мостовой улиц. Все понимали, что означает его звон. Загорелся какой-то дом, а может, варочный цех, и пострадавший просит соседей срочно оказать ему помощь, так как в городе нет бочек с запасами воды и пожарных карет. Мужчины похватали шапки и выскочили из домов, их жены кинулись следом: некоторые – с накидками в руках, чтобы одеть мужей, в спешке выбежавших на мороз без верхней одежды; другие – повинуясь чувству страха с примесью любопытства, которое гонит людей к месту любого бедствия. Рыночные торговцы, пустившиеся домой лишь с наступлением сумерек, под покровом темноты, повернули назад, заслышав пожарный колокол, который звонил все зазывнее и отчаяннее, словно с каждым мгновеньем опасность возрастала.

У людей, что бежали навстречу друг другу или нагоняли других, с губ срывался один и тот же вопрос: «Где пожар?», но ответа никто не знал. Поэтому они мчались к рыночной площади – туда, где неистовствовал железный язык пожарного колокола, – уверенные, что там-то уж они наверняка все выяснят.

Тусклые масляные фонари в прилегающих улицах не рассеивали, а, напротив, лишь сгущали темноту на рыночной площади, где в недоумении все громче гудела многолюдная толпа. В тех, кто стоял ближе других к конторе рынка, постепенно закрадывался непонятный страх. В вышине по-прежнему звонил колокол, но дверь перед ними была закрыта на замок, и не было никого, кто мог бы объяснить, зачем их созвали и где им надлежит быть. Они стояли у врат разгадки тайны, а врата эти встречали их глухим безмолвием! Их смутный страх обрел содержание, когда с краю толпы, которая продолжала прибывать с восточной стороны Мостовой улицы, раздался вопль:

– Вербовщики! Вербовщики! На нас напали вербовщики! Помогите! На помощь!

Значит, звон колокола – это приманка, своего рода варка козленка в молоке матери[90] – игра на добрых чувствах людей, чтобы завлечь их в ловушку. Смутное понимание этого привело к полному смятению. Люди стали пробиваться к выходам с площади, но только не к тому, где уже шла потасовка; свист тяжелых кнутов, глухие удары дубинок, стоны, хрипы раненых и разъяренных мужчин – все это во мгле обострившийся от страха слух улавливал с ужасающей ясностью.

В темноту одного из узких переулков, отходивших от рыночной площади, нырнули несколько запыхавшихся человек. Они остановились, чтобы отдышаться, набраться сил и затем бежать дальше. Некоторое время слышалось только тяжелое судорожное дыхание. Во мраке они не могли определить, кто из них кто, а недавний обман, надругательство над их лучшими чувствами заставили этих людей ко всем относиться с подозрением. Первого, кто заговорил, узнали по голосу.